Половецкий след - Посняков Андрей

– Лана!

Половчанку сотник ныне использовал для связи.

Девчонка тут же откликнулась, взметнулась в седло, прискакала… Улыбка до ушей, волосы золотом, венок из ромашек – и эта туда же, в детство! Эх, ребята, девчонки… вам бы точно – в пионерские лагеря! Да только вот век на дворе такой – взрослеют рано.

– Лети, милая, к Ермилу. Передай, в пяти верстах от каменной бабы – следы кибиток. Пусть будет осторожней! Ну и если повезет…

– Да, господин сотник. Я поняла.

Так, в венке, и поскакала. Даже не поскакала – понеслась, словно пушенная стрела! Ну до чего же быстро и ловко… Так половчанка же! Правда, сильно обиженная на своих… и на жизнь.

Хотя… если все здесь на жизнь обижаться будут – так обиженными и помрут!

Покачав головой, сотник посмотрел вдаль, силясь узреть в голубоватом степном мареве силуэты кибиток и всадников… Нет, ничего. Лишь воздух дрожал…

Ночи еще стояли холодные, но днем было тепло, словно летом, и вся степь цвела! Лишь издалека ее дрожащее марево казалось каким-то однотонно голубоватым, если же придержать коня или – еще лучше – спешиться, да распахнуть глаза… Просто с ума можно сойти, как некоторые на выставках импрессионистов! Вот они – красные маки Клода Моне, а вот рядом – сиреневая полоса колокольчиков, чуть дальше – ярко-синие васильки, желто-белые ромашки, россыпь трехцветных луговых фиалок, розовый яркий клевер… Все это как-то вместе вдруг расцвело, и быстро – еще недели назад не было ничего такого, и вот…

Красота просто неописуемая! Красотища!

Наверное, именно поэтому у всех степных народов такие тягучие и заунывные песни. Что вижу – про то пою. Еду, еду, еду я… А дело в том, что уезжать-то отсюда не хочется! От такой-то красоты. Так бы и ехал – бесконечно, как длинная степная песня, наслаждаясь яркими красками поздней весны и вдыхая пряные запахи трав.

Еду, еду, еду я…

Вот и половцы – едут. Кочуют, набираются сил. Чтоб уже очень скоро ударить, напасть на Русь! Напасть! Обязательно и неотвратимо. Как за зимой приходит весна, а за весною – лето, так каждый год – половецкий набег. Выскочат, налетят на быстрых конях, пожгут, угонят скот, похватают пленников и так же быстро, как ветер, уйдут. Были – и нет их. А пленники – кто их считал?

Говорят, у половцев есть и города… Ну да, есть. Шарукань, к примеру. Большинство же народа – в кочевьях. Города и вежи – роды – половецкие и русские князья не прочь пограбить. Дело-то житейское. Нынче так! Сегодня вы нас, завтра – мы вас. Да и перероднились все. Князья многие переженились на половецких принцессах, ханы же – на русских княжнах. Теперь поди, пойми – враги или родственники? А одно другому не мешает – такие уж времена!

Кружило голову невероятное степное разноцветье, и налетевший ветер приносил из степи запах далеких костров.

Киевский князь – главный на Руси – Мстислав Владимирович, решив упредить набег, самолично повел войско в поход, надеясь управиться до конца лета, а там и разобраться с полоцкими, чего ничуть не скрывал. Разделив воинов на три рати по направлениям Данаис (Дон), Итиль (Волга), Яик (Урал), великий князь оставил за собой верховное командование, все остальное поручив воеводам.

Именно весной и отправились: изменилось противостояние русских князей с половцами. Оборонительная тактика сменилась регулярными рейдами в глубь степей, и время показало, что весенние упреждающие удары оказались весьма эффективны. Как раз в это время, на рубеже одиннадцатого и двенадцатого веков окончательно оформилась конная «рыцарская» древнерусская дружина. Княжеский дружинник-гридь (воин-телохранитель) стал сугубо конным воином. И получал за службу – и на службу – землю. Немного – две деревеньки с людишками, три, а некоторые – с десяток… Оформлялся феодальный класс.

Ратников Младшей стражи взял под командование воевода Федор Анисимович Охрятьев, из тех Охрятьевых, что издавна владели землями к западу от Киева, ближе к Припяти-реке. Выбились из княжьих управителей – огнищан – в бояре-землевладельцы.

Начало двенадцатого века – еще время той самой простоты, про которую уже потом, в московские времена, частенько с ностальгией вспоминали. Когда все друг с другом держались пусть и без панибратства, но запросто – воевода ты или простой воин. Воевода Охрятьев званием своим не кичился, чванливо губы не поджимал и языком не цокал, хотя красиво одеться любил – и рубахи-кафтаны с шелковыми вставками-паволоками, и плащ-корзно – ничуть не хуже княжеского, и сапоги сафьяна зеленого. А уж меч, а уж ножны! Узорчаты – златом блестят – глаз отвести невозможно!

И покушать воевода любил вкусно, и выпить был не дурак, да и насчет младых девок – бывало всякое… Однако при всем при этом Федор Анисимович был человеком дельным, Михаил это оценил сразу.

Из себя не сказать чтоб сильно представительный – невысок и не дороден, даже чуть худощав, Федор Охрятьев чем-то напоминал сотнику разночинного интеллигента второй половины девятнадцатого века или композитора из «Могучей кучки», Бородина или Римского-Корсакова… Такой же вот интеллигент с бородищей а-ля рюс, еще бы пенсне…

– Кто из Ратного? А ты, стало быть, Михайло Лисовин… Слыхал, слыхал… Больше, правда, про деда твоего… Корней Агеич ведь твой дед?

– Точно так, господин воевода!

– Да не кричи ты так, – воевода поморщился и покачал головой. – Скромней быть надо… А тебя я вообще младым представлял… А ты вон какой весь из себя молодец! Ну, дай-то бог, и в делах ратных себя таким же покажешь.

Не чинясь, воевода пригласил всех командиров провинциальных ратей в свой походный шатер, поставленный у городских стен, именно там и происходила разбивка ратников на полки и – чуть позднее – так называемое «боевое слаживание», заключавшееся в унификации условных сигналов – «ратной музыки» и организации совместных действий на поле боя.

Михаила же со своей Младшей стражей Охрятьев сразу определил в разведку, едва только увидел «младых ратников». Ничего плохого, правда, при этом не сказал, обращался уважительно, даже на девчонок с презреньем не покосился.

– Млады, млады, да… Так ведь это не так и худо, а, Михаил?

Чуть склонив голову к левому плечу, Федор Анисимович с хитрецой посмотрел на сотника.

– Так точно – не худо. Думаю, для разведки – самое оно то! – радостно поддакнул сотник.

Воевода тут же одобрил:

– Молодец, что думать умеешь. И паче того, можешь мысли свои до вышестоящих донести. Половецкую речь кто-то из вас ведает?

– Есть кто очень хорошо, остальные все – понимают. По пути учили. Знали ведь, куда и зачем шли.

– Вот это правильно! Еще раз молодцы… Вижу сразу – к службе ратной вои твои привычны. А то заладили – отроцы, отроцы… Еще спрошу…

Запросто взяв Михаила под руку, воевода увлек того в сторонку да, понизив голос и взглянув со строгостью, спросил:

– Девки у тебя гляжу…

– Половецкий как родной ведают!

– А оружье?

– Могу показать…

– А и покажи! – Федор Анисимович азартно потер ладони. – Я людишек своих кликну. Вместе и поглядим…

Когда Лана с первого же выстрела выбила стрелой моченое яблоко, что держал в руке Велька, воевода восхищенно крякнул. Когда то же самое проделала Добровоя – уже из арбалета, – тоже подивился, но меньше.

– А ну как в бою нападут?

– На мечах иль на рогатинах страву хотите? – услыхав, деловито поинтересовалась Войша.

– Пусть будут рогатины… – подумав, воевода кивнул.

– Давайте бойца.

Стоявший неподалеку Ермил, наблюдавший за всем этим делом с крайне недовольным видом, побледнел и тихо зашептал молитвы…

Воин был как воин – высок, широк в плечах, кулачищи с мячи, рыжеватая борода лопатой. Звали его Иван, и прозвище было вполне подходящее – Оглобля.

– Деваху не пришиби, паря, – тихонько шепнул воевода. – Но место ее укажи.