На руинах пирамид - Екатерина Николаевна Островская

был чемпионом города среди студентов. Вместе с ним занимались борьбой и Дробышев, и Синица, оба без каких-либо спортивных достижений. Дробышев в частном охранном предприятии числился водителем…

Подошла Лена и стала смотреть на тексты из-за плеча мужа.

— Смешная кличка — Мамочка, — рассмеялась она.

— Вообще-то это воровская специальность, — просветил ее Николай, — мамочками еще с царских времен называли попрошаек, чаще всего тех, которые ходили по базарам и дворам с табличкой, на которой было написано, что у них в деревне сгорел дом вместе с мамой и теперь нужно собрать денег на железнодорожный билет и на похороны. Очень часто еще для достоверности мазали лицо печной сажей… Плакали… А доверчивые люди подавали кто сколько мог. Вот таких бродяг называли мамочками. На самом деле они были не столько попрошайками, сколько воришками.

Францев поднялся и усадил в кресло беременную жену.

— А вообще ты молодец, теперь понятно, что все три убийства связаны между собой.

— Ты про пирамиду «Форвард» прочитал? — спросила Лена.

— Не дошел еще.

— Но там ничего интересного, почти то же, что и в интернете. Разве что сказано, что под подозрением в покровительстве были двое бывших депутатов городского собрания, высокопоставленный чиновник из мэрии, сотрудники прокуратуры и судья.

— Фамилии названы?

— Нет. Только первые буквы, а потом точки… А еще сказано, что первоначальная сумма претензии от пострадавших была не сто миллиардов рублей, а втрое больше по меньшей мере.

— Вот это размах! — восхитился Францев. — То есть это получается пятьдесят миллионов долларов. Круто развернулась бывшая школьная уборщица! А меня удивляет одно обстоятельство, что она, имея в девичестве фамилию Паникаровская, а потому могла себе вернуть ее и не отзываться на Курицыну, не сделала этого… — Николай наклонился и поцеловал жену в висок: — Иди-ка ты в постель, ведь не выспишься.

— Не высплюсь, — согласилась Лена, — но я без тебя все равно не засну. Да, чуть не забыла. Я просила Женю прислать что-то на водителя Оборванцева, но он мне сказал, что это закрытая информация.

— Значит, он — их человек, — догадался Францев, — то есть сотрудник ФСБ — штатный или внештатный. Но с ним сейчас наверняка работает следствие. А мне еще один факт интересен: в охранном предприятии водителем числился и, судя по всему, был им Эдик Дробышев, но только Курицыных возил лично Оборванцев: и Татьяну, и ее дочку Беату, на которой впоследствии женился. Неужели он был любовником обеих?

— Ужас какой! — возмутилась Лена.

— Сейчас важно другое: все трое убитых были хорошо знакомы друг с другом, но скрывали это. Оборванцев сказал мне, что едва знаком с Аркадием Борисовичем, а они соседями по дому были. Этот факт легко устанавливается — зачем ему врать? Очевидно, решил, что он вне всяких подозрений и я ничего проверять не буду, тем более что его ни в чем и не подозревали. Я приходил к нему по поводу кошки и, уж не знаю почему, спросил про Оборванцева: он и ляпнул, не подумав. Но раз обманул, значит, было что скрывать.

— А меня другое удивляет, — вздохнула Лена, — как так получилось, что бандиты так высоко поднялись: один в мэрии, другой крупный бизнесмен?

— Мамочка и Какаду, — напомнил Николай. — Разве это единичный случай? Сколько еще таких!

— Я пойду к детям, — предупредила жена, — полежу там на диванчике, вдруг они проснутся, вдруг испугаются — темно ведь.

Лена ушла, а Францев по несколько раз просмотрел все справки, пытаясь понять, почему этих людей убили и почему убийства начались именно со смерти Дробышева, самого безобидного из всей троицы…

Вскоре сквозь сосны стал пробиваться ленивый рассвет, и начали светится капли, застывшие на хвое и чешуйках коры мокрых стволов, потом появилось неяркое бледно-желтое солнце, проснулись птицы и стали будить отвыкших от весеннего счастья людей.

Во время завтрака Николай раза два или три посмотрел на часы. А когда уже допили чай, произнес с удовлетворением:

— Смотри-ка ты: почти половина девятого, а мне никто не позвонил, да и вчера не дергали. Как-то скучно прошел женский праздник в Ветрогорске — не верится даже. Но зато есть время заняться расследованием. В девять зайду к нашему классику: надеюсь, у него голова после вчерашнего не болит. А если даже и болит, то постараюсь поправить его здоровье чаем с лимоном, чабрецом и мятой.

— Я приготовлю, — пообещала Лена, — и дам тебе термос с чаем.

Глава восемнадцатая

Карсавин встретил его в прихожей, в халате на голое тело и с повязкой на голове.

— Как самочувствие? — поинтересовался Николай.

— Все плохо, — признался Иван Андреевич, — артериальное давление, наверное, подскочило.

Участковый протянул ему термос.

— Здесь лекарство.

Писатель открутил крышку и принюхался.

— Пахнет вполне.

— Пару стаканов выпьете — и давление как рукой снимет.

Карсавин удалился на кухню, а Николай сбросил ботинки и прошел в комнату. Он опустился за стол, и тут же снова появился Иван Андреевич. Теперь он держал в руке большую кружку.

— Я уже продегустировал ваше лекарство: чабрец, мята — все очень достойно. Если не поможет, то я воспользуюсь советом великого лекаря Парацельса — помогает всегда.

— А что он вам посоветовал?

— Не мне, а всему просвещенному человечеству. Парацельс — основатель медицинской науки еще в пятнадцатом веке — объявил: «Подобное подобным!» То есть если накануне перепили коньячка, то наутро надо принять полтинничек именно коньячка. А если граппы перепил… Умные люди эти итальянцы. Это ведь они научили русских гнать водочку. Правда, сами пили виноградную, а у нас из-за отсутствия исходного продукта научились делать из пшеницы и ржи… Что-то я не то говорю. Парацельс не итальянец, а швейцарец… Даже не швейцарец, а австриец… Точнее, немец — его фамилия Гогенгейм…

Карсавин сделал глоток из чашки.

— Действительно помогает, — признался он, — сразу в пот пробивает, и голова чище становится. А вы ко мне с гуманитарной миссией заскочили или по делу?

— По делу, — сказал Францев. И попросил: — Свой финский нож покажите, пожалуйста.

Иван Андреевич поднялся из-за стола, похлопал себя по бокам, а потом хлопнул ладонью по лбу.

— Да что это я? Он ведь на ремне в брюках. Пойду принесу.

Карсавин удалился, а Францев остался за столом. Писателя не было минут десять. Потом он вернулся. Посмотрел на участкового и развел руками.

— Не могу найти. И даже представить не могу, где он. Он был на брючном ремне. То есть он был в ножнах, а ножны на ремне. Вчера по прибытии домой я решил устроить постирушку. Запихал что-то в стиральную машину, а потом сунул туда брюки. Ремень так и остался на