Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

Известий о Манштейне не было. И хотя некоторые заявляли, будто по-прежнему слышат к югу залпы орудий и гул сражения, хотя бродили слухи, будто на Западном фронте кто-то снова видел немецкие танки на высоком берегу Дона, все еще имевшая хождение армейская речевка “Надо только погодить – Манштейн нас освободит!” утратила былой задор. В последнее время даже сведения, поступавшие от графа Вильмса, стали скупы и односложны. Он подчеркивал, что подготовка такого наступления сопряжена с большими сложностями, в особенности зимой, и призывал держаться и сохранять спокойствие.

Как-то раз один из солдат в наряде по столовой – из числа тех, с которыми Лакош поделился награбленной мукой – передал шоферу приглашение на ужин. Говорил он обиняками, но обиняками многообещающими. В деревянном, насквозь продуваемом блиндаже по соседству с кухней был накрыт праздничный стол, на устеленной старой топографической картой столешнице стояли три зажженные свечи. В воздухе витал сладковатый аромат жаркого, усилившийся, когда Крюгер вошел с подносом и поставил перед каждым тщательно прикрытую бумажкой алюминиевую тарелку – в такой сервировке обычно подавали завтрак подполковнику Унольду. Дежурный по кухне поднялся, насупил вечно ухмыляющееся лицо и торжественно произнес:

– Добрый дядя Роберт Лей[30],

Нам еды не пожалей —

Не картошки, не рыбешки,

А начальственной кормежки!

– Да я бы и от картошки с рыбешкой не отказался! – расхохотался Лакош. – Если вы каким-то чудом их сумели раздобыть, большего и не надо!

И он осторожно снял бумажку. Остальные выжидающе глядели на него. Глаза Лакоша округлились: на тарелке лежал внушительных размеров шницель, а по бокам от него – две крупных тюрингских клёцки, политых ароматным луковым соусом. Он, конечно, ждал сюрприза, но это превосходило даже самые смелые его ожидания. Почти что с благоговением резал он сочное, на удивление нежное мясо.

– Вот это харч, ребятушки! – восхищался шофер. – Сколько лет я такой еды даже в рот не брал! По вкусу ну точно телятина!.. И даже лапшу мне не вешайте, никакая это не конина. Хотел бы я знать, где вы это раздобыли!

– Жри и не спрашивай, еще добавка будет, – оборвал его дежурный. Остальные хитро ухмылялись. Унтер-офицер чувствовал себя миллионером, позволившим бедняку один день пожить по-человечески, а Лакоша роль этого бедняка вполне устраивала. Ослабив ремень, он принялся уплетать за обе щеки. Другие не отставали. Дежурный травил анекдоты. Настроение заметно улучшилось, в особенности после того, как ефрейтор Венделин извлек бутылку “Ромовой вишни” неясного происхождения. Шофер тоже за словом в карман не лез – он знал множество шуток и прибауток.

– Про турецкую еду знаете? – с набитым ртом спросил он. – Нет? Слушайте. Позвал как-то Францек Антека к себе на турецкую еду и подает ему гороховый суп с мясом. Антек налил себе чуть-чуть и думает: “Потом еще турецкое будет!” Сидит он, ждет, а никакой больше еды нет. Не выдерживает он и спрашивает: “Эй, Францек, ты ведь говорил, что турецкой едой угостишь!” – “Говорил!” – “Ну и где она?” – “А ты что ел, осёл? Это ж турецкий паша! Вчера еще бегал, а сегодня – суп!”

Взрыв хохота. Толстяк дежурный чуть не задохнулся со смеху. Лицо его угрожающе покраснело, уши-лопухи тряслись, как у слона.

– Турецкая еда! – всхлипывая, бормотал он. По щекам у него катились слезы. – Вчера еще бегала! Чтоб меня!..

Лакош был сильно удивлен такой бурной реакции, ведь эту историю он рассказывал уже не раз. Взгляд его уже не в первый раз бездумно скользил по сваленной в углу груде тряпья. Вдруг он за что-то зацепился глазом и замер. Среди шинелей и камуфляжных курток торчал коричневый, точно оленья шкура или жеребок, лоскут. Он медленно поднялся и, точно сомнамбула, побрел в угол. Все разом притихли.

– Ох, ребятки, – прошептал унтер-офицер. – Заметил-таки! Что сейчас начнется!..

Лакош рванулся вперед и вытащил из кучи выделанную шкуру своей бульдожки. Некоторое время он стоял, не шевелясь. Вдруг к горлу у него подступил ком, его вывернуло прямо на тряпье. Затем он развернулся и, чеканя шаг, приблизился к столу. Столовским стало не по себе. Лакош остановился перед толстяком и, слегка пошатываясь, обхватил руками столешницу. На позеленевшем его лице, усыпанном веснушками, точно разбрызганной горчицей, горели налитые кровью глаза. Он замахнулся и врезал унтер-офицеру прямо по застывшей от ужаса морде – один раз, другой… Солдаты набросились на него и оттащили.

Несколько дней после этого Лакош не проронил ни слова. Привычная бодрость его, склонность к подколам и смеху словно улетучились. Глаза его, прежде лучившиеся добротой и простотой, теперь недобро сверкали, взгляд у него был чужой. Столовские по понятным причинам молчали, и Гайбель, не понимавший, отчего вдруг в товарище произошла такая перемена, старался не попадаться на его пути. Бройеру было жаль парнишу. Обер-лейтенант думал, что до того дошли какие-то слухи об ухудшении положения, и старался всячески его приободрить, но тщетно.

Шестнадцатого декабря, спустя всего несколько дней после того, как группа армий “Дон” выдвинулась к Сталинградскому котлу, большие силы Красной Армии на среднем Дону перешли в контрнаступление, на этот раз к западу от участка Клетская – Серафимович. Мобильные соединения советских войск прорвали фронт 8-й итальянской и 3-й румынской армий и за считаные дни продвинулись примерно на 200 километров, дойдя до Миллерово, крупного центра тылового обеспечения, и, овладев в 250 километрах к западу от Сталинграда станицей Тацинской, прервали еще один важный путь снабжения. Для немецкого командования это не предвещало ничего хорошего. Шесть немецких, шесть итальянских и две румынские дивизии были разбиты в пух и прах. На замену им пришлось выдвинуть части, предназначавшиеся для взятия Сталинграда. С их помощью и за счет формирования новых сил из числа отпускных и обозных в конце концов удалось остановить советские ударные армии в самой глубине Большой излучины.

Одновременно с контрнаступлением на Дону русские, не ощущая никакого противодействия со стороны окруженной армии, неожиданно произвели мощную атаку с флангов на клин, сформированный генерал-полковником Готом. Войскам грозило оказаться отрезанными, и незадолго до Рождества он принял решение повернуть назад. Его части оттеснили и загнали еще дальше станции Котельниково, откуда Гот начинал наступление; армия понесла большие потери.

Полковник фон Герман только что возвратился с совещания штаба корпуса. Он сидел, углубившись в карту, на которой толстые красные линии пересекали направленные на Сталинград черные, и барабанил пальцами по столу.

Он поднял голову и посмотрел на Унольда, стоявшего напротив у стены. Скрестив руки на груди, подполковник глядел в потолок.

– Н-да, Унольд, вот и пришел конец нашим мечтаниям, – произнес фон Герман. – Командование армией объявило, что с учетом обстоятельств кампания может затянуться надолго… Хорошенький подарочек они нам положили под елку! И кроме