Гренадилловая шкатулка - Джанет Глисон

В голове несколько прояснилось, я снова лег и задремал. Спал неспокойно и через несколько часов проснулся от грохота повозки, вывозившей нечистоты. Я открыл глаза и огляделся. В комнату лился лунный свет. Во рту ощущался неприятный привкус — казалось, будто рот набит пухом; все тело съежилось от холода: скинув грязную одежду, я спьяну плюхнулся на кровать, даже не удосужившись накрыться. Я сел, натянул на себя ночную рубашку и залез под одеяло. Но, даже укутанный со всех сторон, я дрожал так сильно, что не мог закрыть глаза.

Меня тревожили мысли о Партридже, мадам Тренти и Чиппендейле, но я утешал себя тем, что, до того как сбиться с праведного пути, я уже достиг кое-каких результатов. Письмо Партриджа подтверждало слова Тренти о том, что это она направила его к Монтфорту; но, как я и полагал, в приютских архивах не значилось никаких свидетельств того, что Партридж являлся сыном Тренти и Монтфорта. Таким образом, хоть я по-прежнему придерживался мнения, что итальянская актриса попросту использовала моего друга в своих целях, мне стала ясна причина его поездки в Кембридж. Он отправился туда по настоянию Тренти, чтобы просить у Монтфорта финансовой помощи. Я также узнал, благодаря Элис, что гренадилло — редкая порода дерева, некогда известного под названием партридж. Материал и искусная работа в совокупности убедили меня, что шкатулка из красного дерева — творение рук Партриджа и он подарил ее Монтфорту в качестве собственного автографа, поскольку название древесины совпадало с его фамилией. В этом смысле шкатулка — своего рода визитная карточка, позволяющая легко определить автора, если знаешь, как называется дерево. Партридж любил головоломки, и эта необычная загадка была абсолютно в его духе.

Но многое по-прежнему оставалось непонятным. Во-первых, древесина. Где Партридж мог раздобыть столь редкий материал? И если допустить, что это Партридж сделал шкатулку и принес ее Монтфорту, значит, он находился в библиотеке в тот вечер, когда погиб Монтфорт. Я вспомнил лужицу крови на подоконнике и изуродованную руку Партриджа. Скорей всего, это была кровь моего друга, а не Монтфорта. Но зачем кому-то понадобилось так калечить его?

Струящийся в окно серебристый свет падал на туалетный столик и лежащий на нем альбом Партриджа, который я стащил из сундука, когда вместе с Элис осматривал комнату моего друга. Мне еще предстояло тщательно изучить его, но пока, бегло пролистав страницы, я не нашел там ничего, кроме эскизов и набросков отдельных предметов мебели.

Едва в сознании всплыло имя Элис, меня захлестнуло раскаяние. Зачем я польстился на прелести Фанни Харлинг? Тщетно я пытался оправдать свой проступок, твердя себе, что я свободный человек, не давал Элис никаких обещаний и подобные случайные связи необходимы для моего душевного равновесия. Что плохого в том, что я позволил себе разрядиться с женщиной, жадной до удовольствий, которые я могу предложить? В сущности, многие сочли бы мое поведение великодушным.

И все же на душе было неспокойно. Я подозревал, что Элис не обрадуется, когда узнает про мои похождения, и теперь, по зрелом размышлении, понял, что проявил себя полнейшим глупцом. Совокупление с Фанни утолило голод тела, но настроение от этого не улучшилось. Я испытывал раскаяние, а не удовлетворение. Вследствие чего возникал еще один тревожный вопрос: а свободен ли я? Неужели Элис каким-то образом проникла в мое сознание и сердце — без предупреждения, не спрашивая у меня соизволения? Поэтому я и мучаюсь теперь угрызениями совести, корю себя за аморальность, что совершенно чуждо моей натуре? Конечно, в душе я знал ответы на все эти вопросы. Я сделал то, на что никогда не считал себя способным: увлекся женщиной, которая смотрит на меня с подозрением. Элис обольстила, одурманила меня.

Путаные озадачивающие мысли продолжали терзать меня, поэтому немудрено, что я не мог уснуть. Наконец, поняв, что нет смысла лежать, дрожа, досадуя и бичуя себя, я поднялся. Завернувшись в одеяло, я взял тетрадку Партриджа и при свете луны стал изучать страницы.

Я быстро пролистал эскизы шкафчиков, сундуков, багетов и сложных орнаментов. Партридж обладал удивительной способностью создавать потрясающе красивые сочетания пропорций и элементов: я видел их на каждой странице. В середине тетради я наткнулся на эскиз инкрустации, которую мы обнаружили на крышке его ящика для инструментов. На нем были изображены те же два человека в античных одеждах: старый и молодой — один стоит, другой лежит, распростершись ниц перед греческим храмом; на заднем фоне порхает птица. Под эскизом — надпись мелкими буквами: «Дедал и Талос,[17] подражание Киприани». Название ни о чем мне не говорило, хотя имя Киприани я слышал. Это был итальянский художник, недавно прибывший в Лондон и прославившийся своими портретами служанок, облаченных в тоги.

Я стал смотреть дальше. Следующая страница была почти пуста. Я увидел на ней только детальный чертеж храма, служившего фоном для сцены с фигурами. Я перевернул страницу. Еще один подробный эскиз, в котором мне не сразу удалось разобраться. В конце концов я решил, что это тот же самый храм, только в необычном ракурсе. Имея склонность к изучению и мысленному разбору конструкций, я с особым интересом рассматривал разные виды одного и того же предмета. Я вновь заглянул на прежнюю страницу, чтобы сверить наброски. Сравнивая различные элементы, сличая линии и штрихи, я вдруг осознал, что наткнулся на находку исключительной важности. Это был не просто рисунок инкрустации на крышке ящика. Передо мной лежал чертеж объемного предмета. Чертеж шкатулки из древесины гренадилло.

От возбуждения у меня свело внутренности. Я перевернул следующую страницу и увидел чертежи, объясняющие работу потайного механизма. На них были подробно обозначены каждый паз, каждое соединение. Теперь я видел, что средний участок крыши представляет собой скользящую панель, которая сдвигается с места при нажатии на крошечный уголок облицовки. За ней открывалась еще одна подвижная панель, крепившаяся под прямым углом к первой. Ниже находилась полость, где хранился ключ. Замок тоже был спрятан — таился под колонной, которая сдвигалась при опускании противоположной стенки. При этом одна стена храма откидывалась на петлях, открывая доступ к нише и ее содержимому. Механизм был простой, но надежный — несколько видоизмененный вариант затворов, используемых в секретерах и шкафчиках с потайными отделениями. И, как мне самому пришлось убедиться, если не знать точно, где и в какой последовательности нажимать, открыть шкатулку было невозможно.

Я отложил тетрадь. От волнения у меня участился пульс. Теперь, когда я раскрыл тайну шкатулки, мне не терпелось на практике применить свои знания. Увы! Где предмет моих исследований? Где загадочная шкатулка, которую доверил мне Фоули? Я смачно выругался. Я же вернул ее Фоули в нашу последнюю встречу, когда мы стояли на мосту, признавшись, что не сумел разобраться с замком. Я уже два дня не имел вестей от Фоули; возможно, он возвратился в Кембридж. Я в отчаянии воззвал к Богу, моля его, чтобы Фоули все еще оставался в Лондоне. Я даже хотел, не откладывая, поехать к нему домой и попытаться разбудить его, но отказался от этой мысли. Бой часов в холле возвестил, что еще нет и четырех утра. Если я разбужу Фоули в такую рань, вряд ли он пожелает принять меня.

Взвинченный, возбужденный, я заставил себя закрыть глаза, хотя был уверен, что не засну. Но, как ни странно, я больше не чувствовал прежней нервозности и почти сразу же забылся крепким глубоким сном. Проснулся, когда часы отбивали семь ударов. Брезжил рассвет, мороз украсил окно моей комнаты инеем, облака разогнало.

Я соскочил с кровати, проломил тонкую корочку льда в умывальной раковине и смыл с себя мускусный запах Фанни. Вместе с темнотой, казалось, улетучились и мучительное гудение в голове, и боль в лодыжке; сознание было удивительно ясным. Я надушился розовой водой и быстро натянул на себя свежее белье, коричневые панталоны и серый сюртук, даже не удосужившись критически рассмотреть в зеркале свое нескладное отражение — так я был рад, что тревоги, не дававшие мне покоя всю ночь, исчезли вместе с неприятными последствиями моего вечернего разгула.

Причина столь чудесного выздоровления была очевидна. Я полагал, что у меня в руках ключ к разгадке обстоятельств смерти Партриджа и Монтфорта. Вне сомнения, твердил я себе, едва шкатулка будет открыта, покров тайны, окутывающий эти события, приподнимется.

Исполненный оптимизма, я вышел из дому, оставив у ночного горшка ворох грязной одежды. По дороге к Фоули я заскочил в мастерскую, решив, что нужно отпроситься у Чиппендейла на утро — на час-два, не больше, я был в том абсолютно уверен, — под тем предлогом, что мне необходимо навестить Фоули, дабы уточнить кое-какие размеры для эскиза. Мне было немного стыдно, что я собираюсь обмануть своего хозяина, но, честно говоря, эти переживания были редкими снежинками в сравнении с метелью негодования, не утихавшей в моей душе с тех самых пор, как я узнал про его лицемерие. Письмо Партриджа открыло мне, сколь жестоко обошелся с ним Чиппендейл, и в моем представлении наш хозяин теперь был не вправе рассчитывать на преданность своих подчиненных. С тех пор как я прочитал послание друга, я все время пытался совместить внешнюю благообразность Чиппендейла с открывшейся мне истинной природой его натуры. Я отшатнулся от хозяина, в моем сердце навсегда угасли всякие добрые чувства к нему, хотя, не скрою, во мне по-прежнему теплилось детское желание верить ему, как прежде.