Парижская жена - Пола Маклейн

Проснувшись на следующее утро, я увидела, что Эрнест сидит за столом у окна и пишет.

В Рапалло мы провели еще две недели — плодотворные для нас обоих. Похоже, Эрнеста теперь не так угнетала мысль о ребенке — наверное, потому что к нему вернулись слова и он чувствовал их живую пульсацию. Меня уже не страшило будущее: Эрнест снова стал самим собой, обретя веру в то, что совершит задуманное. Я наконец смогла насладиться ожиданием малыша. Было, правда, одно обстоятельство, омрачившее новое состояние: когда мы уезжали, Эзра отвел меня в сторону и сказал:

— Ты знаешь, сам я никогда не стремился иметь детей. Но дело не в этом. Мне кажется, в вашем с Хемом случае ты совершишь большую ошибку, если постараешься привязать его к семье.

— Я люблю его таким, каков он есть. Думаю, ты мне веришь.

— Конечно. Но так ты думаешь сейчас. Попомни мои слова: ребенок все изменит. Так всегда бывает. Не забывай об этом и будь очень осторожна.

— Хорошо, Эзра. Обещаю, — сказала я и направилась к Эрнесту и к нашему поезду. Паунд есть Паунд, он склонен давать наставления, и в тот день я не отнеслась к ним серьезно. Слишком оптимистичным был мой настрой, чтобы обращать внимание на разные предостережения, однако через несколько лет сказанные им при том расставании слова неожиданно вспомнились. Паунд есть Паунд, но тогда он оказался полностью прав.

24

Когда в начале апреля мы вернулись в Париж, я поняла, что хочу быть дома. Деревья опушились свежей зеленью, улицы чисто вымыты, на веревках висит белоснежное белье; по гравиевым дорожкам в Люксембургском саду бегают дети. Эрнест интенсивно работал, и хотя я скучала без него, теперь одиночество было не так томительно, как раньше.

Звучит смешно, но впервые у меня появился собственный проект. Каждый день я совершала длительные прогулки для здоровья, старалась хорошо питаться и много отдыхать. Я купила много метров мягкой белой хлопчатобумажной ткани и проводила целые часы, сидя на солнышке, — шила малышу приданое. Вечерами я читала переписку Абеляра и Элоизы — историю любви, которая была мне гораздо больше по душе, чем отношения расхристанной парочки джазового века, описанной Фитцджеральдом. Весна сменилась летом, во мне по-прежнему жила крепкая надежда. Мой живот округлился, а груди налились. Я была загорелая, сильная и удовлетворенная — «значительная», как тогда сказала Шекспир, — и во мне зрела вера, что наконец я обрела цель.

Когда Эрнест не работал у себя на улице Муффтар, он проводил много времени у Гертруды. Она проявила сочувствие, когда он рассказал о потерянных рукописях, но его озабоченность по поводу будущего ребенка не вызвала у нее симпатии.

— Все будет хорошо. Вы справитесь.

— Я не готов, — говорил он.

Прищурившись, Гертруда сказала:

— Никто из мужчин к этому не готов. Других я не знаю. Вы отлично справитесь.

— А что ты думал, она тебе скажет? — спросила я, когда он пересказал мне их разговор.

— Ну, не знаю. Надеялся, даст совет.

— Она дала?

— По сути, нет. Только — «как-нибудь справитесь».

— Прекрасный совет. Придется справиться.

— Тебе хорошо говорить. Все, что тебе нужно, — это кроить и шить одежду для ребенка.

— Да, кроить, и шить, и еще — да будет тебе известно — его родить. Дети с неба не падают.

— Верно, — смущенно согласился он и вернулся к работе.

Вскоре после нашего возвращения в Париж Джейн Хип, редактор «Литл ревю», прислала Эрнесту письмо с просьбой предоставить им что-нибудь в следующий номер. Среди утраченных материалов в чемодане была серия зарисовок, объединенных названием «Париж, 1922». Все они начинались словами «Я видел…», после чего следовали запоминающиеся и часто жестокие сцены, свидетелем которых он был или о которых читал в прошлом году. В одной описывалось обрушение гостиницы «Шевр д’Ор» в парижском районе Отей; в другой самоубийство чилийского любовника актрисы Пегги Джойс, прострелившего себе голову после ее отказа выйти за него замуж. Кто только не писал об этой ужасной истории, но у Эрнеста она вышла более живой и яркой, чем у кого-либо. Не важно, получил он истории из вторых рук или был очевидцем, все они были красочными, жесткими и убедительными. По мнению Эрнеста, никогда раньше не писал он так остро и сильно, и Гертруда с ним соглашалась. Он нокаутировал читателя.

— Возможно, тебе неприятно это слышать, — сказала Гертруда, — но я думаю, потеря рукописей — это благо. Тебе нужно было освободиться. Начать все заново и создать нечто действительно новое.

Эрнест важно кивнул, но я видела: он почувствовал большое облегчение. И я тоже.

— Я хочу сделать еще одну серию зарисовок для Джейн Хип. Но оживлять трупы не собираюсь. Новое так новое. Я хочу разбить их на небольшие части — так они будут производить большее впечатление. — Говоря, он внимательно следил за ее лицом, ища на нем знаки одобрения. — Каждая будет не столько очерком, сколько миниатюрой — захватывающей и провоцирующей.

— Именно так, — согласилась Гертруда, и очень скоро у Эрнеста был готов набросок о раненом матадоре, написанный с беспощадной мощью. Эрнест особенно волновался, как она его примет: ведь в основе сцены лежал ее рассказ о бое быков в Памплоне. Читая этот отрывок, вы никогда бы не сказали, что он там не был.

— Невероятно, — сказала Гертруда. — Ты все точно изобразил.

— В этом вся соль. — Эрнест был очень доволен услышанным. — Однако хотелось бы увидеть бой быков воочию. Если я поеду туда, то могу собрать материал для большого количества очерков. Майк Стрейтер туда рвется, и Боб Макэлмон. У Боба куча денег. Он готов финансировать поездку.

— Поезжай, — посоветовала Гертруда.

— Ты должен ехать, — поддержала я. — Все к тому идет.

Вечером, когда мы вернулись домой, я попросила у Эрнеста разрешения прочесть написанные им за это время миниатюры и похолодела от ужаса, читая одну, относящуюся ко времени его поездки в Турцию. Он описывал путь беженцев на Карагач, и среди них — женщину, рожавшую, как животное, прямо под дождем.

Я вернула миниатюры, сопроводив восторженной похвалой, как они того заслуживали, но, не удержавшись, сказала:

— Не надо прятать свой страх перед рождением малыша. Во всяком случае, не от меня.

— Конечно, я беспокоюсь. Что будет с моей работой? А нашим развлечениям придет конец?

— Не только это. Я знаю, ты боишься за меня.

— Немного.

— Пожалуйста, не надо. Ничего плохого не случится.

— Как ты можешь знать? Всегда что-то может пойти не так. Сам видел.

— Все будет хорошо. Я это чувствую.