Королева Юга - Артуро Перес-Реверте

Тереса чувствовала, как эта музыка и эти песни, донесшиеся до нее с далекой родины, и эта дымящаяся в пальцах сигарета окутывают ее сознание грустью и теплом; еще бы сюда группу уличных музыкантов да бутылку пива «Пасифико» в руки, и ей показалось бы, что она дома. За твои двадцать пять годков, красавица, подняла тост цыганка Кармела. И когда на кассете Пакита запела «Я трижды тебя обманула» и дошла до припева, все, уже сильно навеселе, подхватили:

В первый раз я еще боялась,а во второй — улыбалась,а в третий — громко смеялась…

Я трижды тебя обманула, сукин сын, вставила от себя, срывая голос, Пепа Труэно — несомненно, в память о своем покойном супруге. Так они веселились, пока не появилась с недовольным видом одна из надзирательниц и не объявила, что празднику конец; но праздник продолжился позже, когда уже были заперты двери и решетки, а они остались вдвоем, в почти темной камере, и косой свет лампы, поставленной на пол возле умывальника, выхватывал из теней вырезанные из журналов портреты киноартистов и певцов, пейзажи, туристскую карту Мексики, украшавшие зеленую стену, и окошко с занавесками, которые им сшила карманница Чарито своими искусными и к этому делу руками; тогда Пати извлекла из-под своей койки еще одну бутылку текилы и мешочек и сказала: это для нас с тобой, Мексиканка, кто умеет делить, тот всегда прибережет для себя лакомый кусочек. И под голос Висенте Фернандеса, в тысячный раз поющего с мексиканским надрывом «Божественные женщины», под пьяные рулады Чавелы, предупреждающей: «Не угрожай мне, не угрожай мне», — они стали пить текилу из горлышка, передавая друг другу бутылку, и приготовили себе белые дорожки на обложке какой-то книги; а потом Тереса, с побелевшим от порошка носом, сказала: все было потрясающе, спасибо за этот день рождения, мой Лейтенант, у меня еще никогда в жизни, и так далее. Пати мотнула головой, как бы говоря: да полно, ничего особенного, и со странным выражением лица, словно думая о чем-то другом, сказала: а сейчас, если ты не против, Мексиканка, я и себе доставлю немножко удовольствия, — и, сбросив туфли и юбку, темную, широкую, очень красивую юбку, которая шла ей, и оставшись в одной кофточке, улеглась на свою койку. Оторопевшая Тереса сидела с бутылкой «Дона Хулио» в руке, не зная, что делать и куда смотреть, пока Пати не сказала: ты могла бы помочь мне, девочка, вдвоем эти вещи получаются лучше. Тереса тихонько покачала головой. Ты же знаешь, это не по мне, пробормотала она. И хотя Пати не настаивала, через некоторое время она поднялась, не выпуская из рук бутылку, и, подойдя, присела на край койки подруги, которая медленно ласкала себя рукой меж раздвинутых бедер, не отрывая глаз от глаз Тересы в зеленоватом полумраке камеры. Тереса передала ей бутылку, Пати взяла ее свободной рукой, отхлебнула текилы и вернула бутылку Тересе, по-прежнему не отводя от нее взгляда. Потом Тереса улыбнулась и сказала: еще раз спасибо за день рождения, Пати, и за книгу, и за праздник. А Пати не отрывала от нее глаз, шевеля ловкими пальцами меж обнаженных бедер. И тогда Тереса наклонилась к подруге, тихонько повторила «спасибо» и нежно, едва касаясь, поцеловала ее в губы — это длилось всего пару секунд, — и ощутила губами, как Пати, затаив дыхание, несколько раз вздрогнула. Потом застонала, вдруг широко раскрыла глаза и застыла, не переставая смотреть на Тересу.

Перед рассветом ее разбудил голос Пати:

— Его больше нет, Мексиканка.

Они почти не говорили о нем. О них. Тереса была не из тех, кто легко пускается в откровения. Так, отдельные фразы — случайно, к слову. Однажды произошло то, как-то раз случилось это. На самом деле она избегала говорить и о Сантьяго, и о Блондине Давиле. Избегала даже думать подолгу об одном или о другом. У нее не осталось даже фотографий — немногие, где она была снята вместе с галисийцем, делись неведомо куда — кроме той, с Блондином, разорванной пополам: девчонка наркомафиозо, казалось, уже много веков назад ушедшая далеко-далеко. Иногда в мыслях оба ее мужчины сливались воедино, и это не нравилось ей.

Словно она одновременно изменяла обоим.

— Дело не в этом, — ответила она.

В камере было темно, за окном еще не начало сереть. Оставалось два или три часа до того момента, как загремят о дверь ключи дежурной надзирательницы, пришедшей будить заключенных на первую поверку, и они, приведя себя в порядок, примутся стирать трусики, футболки, носки и развешивать их сушиться на палках от метел, приделанных к стене наподобие вешалок.

Тереса услышала, как ее сокамерница ворочается на койке. Через некоторое время она тоже легла иначе, стараясь заснуть. Где-то далеко, за металлической дверью и длинным коридором женского отделения, послышался голос. Я люблю тебя, Маноло, крикнула женщина. Я люблю тебя, Маноло, передразнил голос поближе. И я тоже его люблю, насмешливо прозвучал третий голос. Потом раздались шаги надзирательницы, и опять воцарилась тишина. Тереса в ночной рубашке лежала на спине, с открытыми в темноте глазами, ожидая, когда страх, неотвратимый и пунктуальный, явится на их ежеутреннее свидание, как только первый свет забрезжит за окном камеры, за занавесками, сшитыми карманницей Чарито.

— Мне хотелось бы тебе кое-что рассказать, — произнесла Пати.

И замолчала, будто больше ничего сказать не хотела или не была уверена, следует ли это рассказывать, а может, ждала какого-то отклика от Тересы. Но та не ответила ничего: ни «расскажи», ни «не надо». Лежала неподвижно, глядя в ночь.

— У меня там, на воле, спрятан клад, — наконец снова заговорила Пати.

Тереса услышала собственный смех прежде, чем поняла, что смеется.

— Ну надо же, — отозвалась она. — Прямо как у аббата Фариа.

— Точно, — теперь и Пати рассмеялась. — Но только я не собираюсь здесь умирать… На самом деле я не собираюсь умирать нигде.

— А что за клад? — поинтересовалась Тереса.

— В двух словах: кое-что пропало, и все это искали, но никто не нашел, потому что тех, кто это спрятал, больше нет в живых… Прямо как в кино, правда?

— По-моему, совсем не как кино. Это как в жизни.

Некоторое время обе молчали. Я не уверена, думала Тереса. Не уверена, что хочу выслушивать твои откровения, Лейтенант. Может, оттого, что ты знаешь больше меня, умнее меня и старше годами, и вообще мне далеко до тебя во всем, и я замечаю, что ты всегда смотришь на меня так, как ты смотришь; или, может, оттого, что меня вовсе не радует, что ты доходишь — кончаешь, как вы здесь говорите, — когда я тебя целую. Если человек устал, есть вещи, которых ему лучше не знать.

А я сегодня ночью очень устала — может, потому, что чересчур много пила, курила и нюхала, и вот теперь из-за этого не сплю. И в этом году я тоже очень устала.

И в этой жизни. Сейчас, на сегодняшний день, слова «завтра» не существует. Мой адвокат приходил ко мне только один раз. С тех пор я получила от него одно-единственное письмо: он писал, что вложил деньги в какие-то картины, что они сильно обесценились и что денег не осталось даже мне на гроб, если я вдруг умру.

Но, честное слово, мне наплевать. В том, что я торчу здесь, только один плюс: есть лишь то, что есть, и это позволяет не думать о том, что я оставила снаружи. Или о том, что ожидает меня там.

— Такие клады всегда опасны, — сказала она.

— Конечно, опасны. — Пати говорила очень тихо, медленно, будто обдумывая каждое слово. — Я и сама заплатила дорого… В меня стреляли, ты же знаешь. Бум, бум. И вот я здесь.

— Так что там с этим чертовым кладом, Лейтенант Пати О’Фариа?

Они снова рассмеялись в темноте. Потом в изголовье койки Пати затеплился огонек она зажгла сигарету.

— Я в любом случае пойду его добывать, — ответила она, — когда выберусь отсюда.

— Но зачем тебе? У тебя ведь есть деньги.

— Не столько, сколько мне нужно. Те деньги, что я трачу здесь, принадлежат не мне, а моей семье. — Слово «семья» прозвучало иронически. — А клад, о котором я говорю, — настоящее сокровище. Действительно большие деньги. Из которых вырастет еще больше, и еще, и еще.

— Ты правда знаешь, где он?

— Конечно.

— А у него есть хозяин?.. Я хочу сказать — другой хозяин, кроме тебя.

Огонек сигареты на мгновение вспыхнул ярче. Тишина.

— Это хороший вопрос, — наконец отозвалась Пати.

— Черт побери. Это самый главный вопрос.

Они опять замолчали. Ты ведь знаешь куда больше меня, думала Тереса. У тебя воспитание, порода, образование, адвокат, который иногда тебя навещает, и неплохие денежки в банке, даже если они принадлежат твоей семье. Но то, о чем ты мне сейчас говоришь, я знаю — и даже, возможно, гораздо лучше тебя. Хотя у тебя есть эти два шрама, похожих на звездочки, и жених на кладбище, и сокровище, которое ждет, когда ты выйдешь на волю, ты видела все это сверху. А я смотрела снизу. Поэтому я знаю то, чего ты не видела. Что было далеко-далеко от тебя с твоими светлыми волосами и белой кожей и манерами богатой дамочки из района Чапультепек. В детстве я видела грязь на своих босых ногах — там, в Лас-Сьете-Готас, где пьяные на рассвете стучали в нашу дверь, и я слышала, как моя мама открывала им. А еще я видела улыбку Кота Фьерроса. И камень Леона. Я швыряла настоящие сокровища в море на скорости пятьдесят узлов, когда за самой кормой резал воду мавр. Так что давай не будем.