Королева Юга - Артуро Перес-Реверте

Именно тогда — этот человек молча слушал, и она сначала подумала, что это полицейский, — она услышала из уст Лобато и приняла то, о чем, в общем-то, уже почти знала или догадывалась: в ту ночь «Фантом» на скорости пятьдесят узлов налетел на камень и разбился вдребезги, Сантьяго погиб при столкновении, а ее вместе с обломками катера подбросило в воздух, при падении она сломала руку от удара о воду и ушла под нее на пять метров.

Как я выплыла, спросила она, и собственный голос прозвучал для нее странно, словно принадлежал не ей.

Лобато улыбнулся; улыбка смягчила его жесткие черты, отметины на лице и выражение живых, быстрых глаз, когда он перевел их на человека, молча стоявшего у стены и смотревшего на Тересу с любопытством, почти что с робостью.

— Это он тебя вытащил.

И тут Лобато поведал ей, что произошло после того, как она потеряла сознание. После столкновения со скалой и падения она несколько секунд находилась на поверхности воды, под прожектором вертолета, который снова зажегся. Пилот передал управление своему напарнику, бросился в море с трехметровой высоты и уже в воде стащил шлем и спасательный жилет, чтобы нырнуть поглубже — туда, где захлебывалась Тереса.

Потом вытолкнул ее на поверхность, где взвихренный лопастями ротора воздух взбивал горы пены, и дотащил до берега, пока таможенный катер разыскивал то, что осталось от Сантьяго Фистерры (самые крупные из найденных кусков «Фантома» не превышали восьмидесяти сантиметров в длину), а по шоссе приближались огни машины «скорой помощи». Пока Лобато рассказывал, Тереса не отрывала глаз от лица человека у стены, а тот стоял, не раскрывая рта, даже не кивая, как будто все, о чем говорил журналист, произошло с кем-то другим. И в конце концов она узнала его: один из четырех таможенников, которых она видела в таверне Куки в тот вечер, когда гибралтарские контрабандисты отмечали чей-то день рождения. Он захотел прийти со мной, чтобы увидеть твое лицо, объяснил Лобато. И она тоже смотрела в лицо ему — пилоту вертолета таможенной службы, который убил Сантьяго и спас ее.

Смотрела и думала: мне нужно запомнить этого человека; потом я решу, что с ним делать, если мы встретимся снова — постараться убить его, если получится, или сказать: мир, скотина, пожать плечами и разойтись, как в море корабли. Потом она спросила о Сантьяго — что с его телом; тот, у стены, отвел глаза, а Лобато, печально поджав губы, сказал, что гроб сейчас на пути в О-Грове, его родную деревню. Хороший был парень, добавил он, и, глядя на него, Тереса подумала, что, пожалуй, сказал он это искренне: они общались, пили вместе, и, может, он и вправду любил Сантьяго. Именно в этот момент она заплакала — тихо, молча, потому что теперь думала о мертвом Сантьяго и видела его лицо, неподвижное, с закрытыми глазами, когда он спал, прижавшись головой к ее плечу. Она вдруг спохватилась: как же мне теперь быть с этим чертовым парусником, который стоит на столе в нашем доме в Пальмонесе, недоделанный — ведь теперь-то уж его никто не доделает. И она поняла, что осталась одна во второй раз, а в каком-то смысле — навсегда.

— Именно О’Фаррелл действительно изменила ее жизнь, — повторила Мария Техада.

Последние сорок пять минут она рассказывала мне, что, как и почему. Потом отправилась на кухню, вернулась с двумя стаканами травяного чая и выпила один сама, пока я просматривал свои записи и переваривал услышанное. Бывшая сотрудница социальной службы тюрьмы Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария была живой коренастой женщиной с длинными полуседыми волосами, которые она не красила, добродушным взглядом и твердой линией рта. На ней были круглые очки в металлической оправе, на руках — золотые кольца; я насчитал как минимум десяток. По моим прикидкам, этой женщине в спортивном костюме и тапочках было где-то около шестидесяти. Тридцать пять из них она проработала в исправительных учреждениях провинций Кадис и Малага. Встретиться с ней оказалось нелегко, поскольку она недавно вышла на пенсию, но Оскар Лобато выяснил, где ее можно найти. Я отлично помню обеих, сказала она, когда я по телефону объяснил ей суть дела. Приезжайте в Гранаду и поговорим. Она принимала меня на террасе своего домика, расположенного в нижней части Альбайсина[54]; с одной стороны раскинулся весь город и долина реки Хениль, с другой над кронами деревьев возвышалась Альгамбра[55], позолоченная лучами утреннего солнца. Дом был полон света и кошек: на диване, в коридоре, на террасе.

По меньшей мере, полдюжины живых — вонь стояла страшная, несмотря на распахнутые окна — плюс еще штук двадцать в виде картин, фарфоровых и деревянных фигурок. Кошки были даже на коврах и вышитых подушечках, а среди белья, сушившегося на террасе, висело махровое полотенце с изображением кота Сильвестра. И пока я перечитывал свои заметки и смаковал травяной чай, одно полосатое существо рассматривало меня с высоты комода так, словно мы были давними знакомыми, а еще одно, толстое, серое, кралось ко мне по ковру, как заправский охотник, видящий в шнурках моих ботинок свою законную добычу.

Остальные лежали, сидели и бродили по всему дому. Я терпеть не могу этих зверьков, на мой взгляд, чересчур тихих и чересчур умных — нет ничего лучше тупой преданности глупого пса, — но делать нечего. Работа есть работа.

— О’Фаррелл открыла ей глаза на нее самое, — рассказывала моя собеседница, — на то, чего она в себе даже не подозревала. И даже начала немножко воспитывать ее… На свой лад.

На ломберном столике перед ней лежала горка тетрадей, в которых она год за годом вела записи, связанные с работой.

— Я их просмотрела перед вашим приездом, — сказала она. — Чтобы освежить память. — Потом показала несколько страниц, исписанных плотным округлым почерком: личные данные, даты, посещения, беседы. Некоторые пункты были подчеркнуты. — Наблюдения, — пояснила она. — В мою задачу входило оценивать их настроения, происходящие в них перемены, помогать найти что-нибудь на будущее. Ведь там, в тюрьме, есть женщины, которые сидят сложа руки, а есть такие, которые предпочитают чем-то заниматься. Вот я и оказывала им содействие. Тереса Мендоса Чавес и Патрисия О’Фаррелл Мека. Обе были КОН: аббревиатура от «картотека особого наблюдения». В свое время об этой парочке было немало разговоров.

— Они были любовницами?

Она закрыла тетради и посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Несомненно, пыталась решить, чем вызван мой вопрос; нездоровым любопытством или профессиональным интересом.

— Не знаю, — ответила она наконец. — Конечно, среди девушек ходили слухи. Но подобные слухи ходят всегда. О’Фаррелл была бисексуалкой. Это как минимум. Известно, что до прибытия Мендосы она имела связь с несколькими заключенными, но касательно их двоих я ничего не могу утверждать.

Помусолив шнурки моих ботинок, толстый серый кот принялся тереться о брюки, оставляя на них клочья шерсти. Я стоически терпел, покусывая кончик шариковой ручки.

— Сколько времени они просидели в одной камере?

— Год, а потом освободились с разницей в несколько месяцев. Мне довелось общаться с обеими. Мендоса — молчаливая, почти робкая, очень наблюдательная, очень осторожная, а из-за этого своего мексиканского акцента казалась такой тихоней, прямо паинькой… Кто бы мог подумать, правда?.. О’Фаррелл — полная противоположность: без особых моральных устоев, раскованная, держалась всегда полувысокомерно, полуразвязно. Много повидавшая. Этакая аристократка-бродяга, снисходящая до простого народа. Она умела пользоваться деньгами, а это много значит в тюрьме.

Поведение безупречное — за все три с половиной года, что она провела за решеткой, ни одного наказания, представьте себе, и это несмотря на то, что она приобретала и употребляла наркотики… Я же говорю вам: она была чересчур умна, чтобы самой себе создавать проблемы. Похоже, смотрела на свое заключение как на что-то вроде каникул, от которых не отвертеться, и просто ждала, когда закончатся, не слишком портя себе нервы.

Кот, теревшийся о мои брюки, вонзил когти сквозь носок мне в ногу, так что пришлось прогнать его аккуратным пинком, стоившим мне нескольких секунд порицающего молчания со стороны его хозяйки.

— Как бы то ни было, — продолжала она после неловкой паузы, позвав кота к себе на колени: — Иди сюда, Анубис, красавчик… О’Фаррелл была взрослой женщиной, сложившейся личностью, и новенькая оказалась под ее сильным влиянием: ну еще бы, хорошая семья, деньги, фамилия, культура… Благодаря сокамернице, Мендоса открыла для себя пользу образования. Это было положительной стороной ее влияния: О’Фаррелл внушила Мендосе желание вырасти над собой, измениться. И та начала читать, стала учиться. Обнаружила, что вовсе не нужно зависеть от мужчины. У нее были способности к математике, и она стала их развивать — вы же знаете, образовательные программы для заключенных, а в то время участие в них позволяло еще и сократить себе срок. Всего за год она окончила курс элементарной математики, родного языка и правописания, заметно продвинулась в английском. Читала запоем, все подряд, и к концу срока у нее в руках можно было увидеть и Агату Кристи, и какую-нибудь книгу о путешествиях или научно-популярное издание. А вдохновляла ее О’Фаррелл. Адвокатом Мендосы был один гибралтарец, который бросил ее на произвол судьбы вскоре после того, как она оказалась в тюрьме; по всей видимости, он же прибрал к рукам и ее деньги — не знаю, много их было или мало. В Эль-Пуэртоде-Санта-Мария ее ни разу не навестил не только ни один мужчина — некоторые заключенные раздобывали себе фальшивые свидетельства о сожительстве, чтобы их могли посещать мужчины, — но и вообще никто.