Борис Годунов. Трагедия о добром царе - Вячеслав Козляков

Камнем преткновения стала прежде всего судьба Ругодива. Ни при каких обстоятельствах шведские воеводы не соглашались отдать город, выражая готовность защищать крепость до конца («говорили толко, что они кладут то на Божью волю, а готовы помереть»). Поход был зимним, а осада растянулась чуть не до начала весны, поэтому царь Федор Иванович и его бояре должны были поспешить с решением: оставить ли войско под Ругодивом, рискуя пострадать от разлива талых вод реки Нарвы, или же довольствоваться тем, что удалось достигнуть. Появились и другие неблагоприятные обстоятельства, связанные с бескормицей. Вот изложение вопросов, которые решались на военном совете царя Федора Ивановича с Боярской думой: «Поход ево государев под Ругодив и под Иваньгород учинился в зиму не рано для того, что немецкие послы ссылками попроволочили. А под Ругодивом и под Ивангородом поизстоялося. А путь зимней приходит последней, река Нарова портитца, сверху леду появилася вода великая. А в загонех кормов конских же не добывают и людем и лошадем в кормех нужа ставитца великая. А немцы отдают Иваньгород, да Копорью, а Ругодивы и Корелы не отдают. И тому как бытии: зделат ли на том с немцы да от Ругодива пойти проч или Ругодива доставати?» И хотя в тот раз решили «на немцах ещо поотведати», откусить от пирога войны больше не удалось. В итоге дело было представлено так, что царь Федор Иванович, уступая челобитной Бориса Годунова и всех бояр, «милость показал»: «не памятуя Ягановы королевы грубости, вотчину свою Ивангород и Копорью ныне взяти велел»[314]. 25 февраля московские воеводы получили городовые ключи от Ивангорода[315]. Следом предстояло отвести войска от Ругодива, что и произошло 1 марта 1590 года. На ближайший год было заключено перемирие, во время которого ожидался приезд шведских послов в Москву для того, чтобы получить «досталные городы государевы отчины» — Ругодив и Корелу. Пожелание, которое позволяло говорить не только о военной, но и о дипломатической победе. Впрочем, битву в Посольском приказе надо было еще выиграть. В разрядных же книгах было записано: «А взял государь в том походе у немецково короля три города Новгороцкого уезду: Ям город, Иван город, Копорью город, которые города взял был немецкой король Яган у отца его, государева, государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии 88-го (1579/80) году»[316].

Оценивать Бориса Годунова как военачальника следует не по тому, что ему не удалось во время похода на Ругодив, а по тому, что получилось в итоге. «Немецкий» поход 1590 года позволил избавиться от комплекса неполноценности, оставшегося со времен завершения неудачной Ливонской войны. Борису Годунову удалось пересмотреть ее итоги, возвратить утраченные города. К взятому штурмом Яму, полученным от шведов Ивангороду и Копорью позднее добавилась еще и Корела (она вошла в состав Русского государства по условиям Тявзинского мирного договора 1595 года). Правда, шведским воеводам и дипломатам удалось сохранить за собой Ругодив. (Превратить шведский город в русскую Нарву сумеет только Петр Великий, и то далеко не сразу.) Кроме того, обладание Ивангородом еще не позволяло России использовать его для морской торговли — как вследствие особых условий, включенных в Тявзинский договор[317], так и по причине преобладания на Балтике мощного шведского флота.

Но вместо заслуженных почестей и похвал Борис Годунов получил от современников другое: недовольство половинчатыми успехами «немецкого похода», оплаченного к тому же многими смертями и ранениями ратных людей. Про отзывы псковичей мы уже знаем; в Москве же рассказывали, что русское войско захватило не только Ивангород, но и Ревель (так передает дело в своих записках архиепископ Элассонский Арсений, явно путая Ревель — Таллин и Ругодив — Нарву). При этом крепости не смогли удержать будто бы по вине Бориса Годунова — «так как он ходатайствовал перед царем, ибо взял за это богатые дары, как потом говорили некоторые». Приведенный отзыв хорошо иллюстрирует заведомую обреченность Годунова, которому приписывали все возможные и невозможные грехи.

Народ же однозначно расценил «поход в немецкую землю» как «великую победу». По свидетельству того же архиепископа Арсения, царя, возвращавшегося в Москву, встречали с войском «за пять миль (около 25 километров. — В. К.) от Москвы». Тогда «вышли к нему навстречу весь народ великого града Москвы, мужи и жены, юноши и старцы, малые и большие, радуясь и веселясь по поводу возвращения доброго и тишайшего великого царя»[318]. Завоевание городов приписывалось исключительно благочестию, мудрости и милосердию царя Федора Ивановича: «Он же государь праведной и щедрой, не хотя не токмо православной крови пролити, но латынской крови не похотя пролита, и уклонися на милость, и те городы велел взятии, а по городу бити престати поведе; и устроил в Ыванегороде и в Капорье и в Яме своих государевых воевод и ратных людей»[319].

Развить этот успех в следующем году не удалось. Поход царских воевод во главе с боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским на Выборг оказался неудачным. Однако возвращение русской армии на арену недавней Ливонской войны не прошло незамеченным. Речь Посполитая тоже поспешила заявить свои права на Нарву и велижские волости. По решению сейма в Москву немедленно было направлено посольство для переговоров о перемирии, заключенном на 12 лет в январе 1591 года[320]. Отказавшись от тактики Ивана Грозного, стремившегося заполучить как можно больше территорий в Ливонии, и выбрав для удара только один, но стратегически важный пункт — Нарву, в Московском государстве не смогли добиться победы и успешно сыграть на противоречиях со Швецией и Речью Посполитой. Однако о враждебно настроенных «немцах» и «литве» хотя бы на время можно было забыть и сосредоточиться на решении другой важнейшей задачи — обороны южной границы от крымцев. С этого момента Борис Годунов, образно говоря, обернулся на восток.

Угличская драма

Прошлое имеет обыкновение напоминать о себе в настоящем. И чем глубже скрыты обстоятельства прошедшего, тем больше внимания к ним при внезапном объявлении. Далеко загнанная в Углич династическая проблема, созданная седьмым браком царя Ивана Грозного с Марией Нагой и рождением царевича Дмитрия в 1582 году, никуда не исчезла. Смерть маленького царевича в Угличе в 1591 году была действительно несчастьем. Хотя это и не первая трагическая смерть сыновей Ивана Грозного — всем памятна судьба «убиенного» царевича Ивана, но менее известно, что еще раньше погиб царский первенец, тоже, как и угличский страдалец, носивший имя Дмитрий. Он утонул в младенчестве из-за неосторожности мамки. Но если первый Дмитрий приходился родным братом царю Федору Ивановичу и его никогда не вспоминали в истории самозванства, то другой был только сводным царским братом. За ним стоял приближенный Иваном Грозным и отдаленный от престола Годуновым клан бояр Нагих. Именно Нагие в пылу угличского мятежа первыми стали говорить, что убийство царевича было совершено по приказанию Бориса Годунова. В «Угличском следственном деле» описывается, как они направляли действия угличан, расправляясь с Михаилом Битяговским, его сыном и другими детьми, обвиненными в убийстве Дмитрия: «…а говорила де царица миру, то де душегубцы царевичи»[321]. Англичанин Джером Горсей оставил известие о приезде к нему из Углича в Ярославль Афанасия Нагого. Тот успел рассказать, что «царевич Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис»[322]. Сопоставляя эти свидетельства, можно понять, что имя Годунова как виновника угличской трагедии прозвучало уже 15 мая 1591 года. И прозвучало из уст Нагих, хотя тщетно искать следы этих обвинений в документах официального расследования, говорившего о случайной гибели царевича Дмитрия[323]. Нагие же продолжали держаться своей версии и много лет спустя[324]. Появление самозванца, осознанно, с самых первых своих шагов, поставившего целью свержение с трона узурпатора Годунова, стало прологом Смуты начала XVII века. Вся русская история пошла по-другому после несколько раз пережитых явлений «убиенного» царевича Дмитрия. Борис Годунов, с которым привычно связывали всё, что происходило в государстве, оказался обвинен и в этом. Не важно, что вину Годунова в смерти царевича Дмитрия доказать невозможно. От многократного повторения слухов это давно уже превратилось в стойкое убеждение, гораздо более понятное современникам и потомкам, чем слова о презумпции невиновности исторических героев.