Повелитель снов - Петр Катериничев

– О нет, увольте. Простой хирург. Врач. Просто разговаривать о сечениях и осложнениях в результате гнойных абсцессов было бы и скучно, и неуместно. Хотя… Начинал я некогда простым полевым хирургом. Бывал, знаете ли, «в горячих точках», как это принято теперь называть. И возненавидел людей за то, что они создали так много инструментов, способных калечить и убивать, и так мало – способных заживлять. А потом – пришли новые времена и я…

– Стали бизнесменом?

– О нет. Я просто пластический хирург. Ведь наша жизнь мирная – то же поле битвы. Люди в погоне за удачей или тем, что они ею считают, становятся изнуренными, изможденными, их лица с годами походят на клоунские личины, и по ним, как по бумаге, можно прочесть обо всех их пороках и тайных страстях… А ведь для многих лицо – товар. Для политиков, бизнесменов, звезд шоу-бизнеса… Мир стремится к усредненному идеалу внешности и называет это «красотой». Вы никогда не всматривались в картины старых мастеров? Или хотя бы в работы дореволюционных фотографов? У тех людей разные лица, но – другие, чем теперь. Совершенно другие. И что вы хотите?

Взять нашу страну? Сначала – десятилетие ожесточения и самоистребления Гражданской. Потом – двадцатилетие страха. Потом – самопожертвование Отечественной. Потом – три десятилетия искусственного отбора на серость, приспособляемость, цинизм… И единственным лекарством против страха, единственным транквилизатором и великим магом-защитником от окружающей серости была водка. И вот – выросло новое поколение, в ближней генетике которого все эти качества переплелись странно и витиевато – агрессия, лизоблюдство, цинизм, неверие, страх… И все это брошено новыми молодыми на достижение успеха – который подстегивается культивируемым властями невежеством – ведь быдлом легче управлять – и формулируется не иначе как свобода поступать по своему произволу… Превращение детского «хочу» в великое «Хочу!», нетерпение, нежелание создавать, неумение увлекаться, жажда развлечений… «Хлеба и зрелищ…» К чему привело это некогда могучий Рим? – Сергей Валентинович загрустил, произнес: – Не знаю. Раньше я спасал жизни на войне, и до сих пор не знаю, спас ли. Из войны люди возвращались в ложь и равнодушие «наших дней». В бессмысленность и серость «трудовых будней». И – пропадали в ней бессмысленно. А все же… Несколько человек из тех, кого мне удалось спасти, наверное, счастливы. И это – мое утешение. А сейчас…

Я просто леплю маски – благородства, веселости, молодости… И если раньше, как и всех нас, меня отвлекала ирония и даже сарказм по отношению к собственному раболепству перед звонкой монетой… Раз вы журналист, то знаете, как смиряет гордыню шелест крупных купюр… Но совесть, совесть… Или – зависть к себе такому, каким был когда-то? А потому не спасает даже дорогущий коньяк, какой клиенты считают своим долгом засылать мне помимо гонорара…

Теперь время поисков смысла в уже клонящейся на закат жизни… Нет, я уверен, что, как и все, через пару лет постарею окончательно, успокоюсь и найду в собственном бытии много столь осмысленного и значимого, что… А неотсиявшие закаты и невзошедшие восходы… О них я стану вспоминать все реже… Но пока…

Музыка позволяет увидеть жизнь целиком, ощутить себя не бессмысленной песчинкой мироздания, но – космосом… И пусть эту музыку творю не я, я благодарен судьбе за то, что она не лишила меня этого дара – слушать и слышать прекрасное… И представлять себя воином света, и, пока она звучит во мне, чувствовать свою жизнь полной содержания, значения и смысла… И – понимать сказанное: «Совершенный воин побеждает, не вступая в сражение».

Глава 57

Грезы сгущают сущее вокруг мечтающего, дают ему иллюзию такого бытия, которого он жаждал, но не смел прикоснуться… Может быть, в этом и есть назначение музыки – будить наши мечтания и превращать то, что мы видим вокруг, в волшебные шатры, где за каждым пологом сокрыто известное нам, но доселе отчего-то неведомое и непознанное…

От предложенной сигары я отказался, вынул сигарету, устроился на парапете рядом с доктором Ростовцевым и по соседству с двумя мрамороподобными львами, украшавшими вход в заведение. Львы были натуральные, не новодел, сработанные из белого камня известняка, какого в этих местах в изобилии… Со временем камень приобрел должную шероховатость и своеобразную «патину»; судя по всему, раньше в «Трех картах» помещался особняк весьма зажиточного негоцианта, о чем вещала надпись над входом, намеренно оставленная новыми хозяевами: «Домъ И.Л. Розенфельда 1912». Как и часы, шедшие некогда, согласно иудейской традиции, наоборот, справа налево и остановившиеся, надо полагать, году эдак в двадцать седьмом. Стрелки восстановили, как и внешний облик хронометра, а вот механизм в них явно отсутствовал; они, как и мои наручные, теперь показывали точное время лишь дважды в сутки.

Откуда-то издалека, с набережной, доносилась щемящая мелодия Гершвина о времени лета, напоминая о том, что и это лето минует, как прежние… Странное дело… Может, оттого, что у нас восемь месяцев в году зима, и слякоть, и темень, мы и годы считаем по летам?.. И оттого так они помнятся – каждое по-своему, и оттого так жалко любого уходящего лета, даже того, в котором ты никогда не был и, наверное, никогда уже не будешь… «Поздний вечер в Соренто нас погодой не балует…»

Или другая мелодия… Из давнего-давнего детства… Когда сидел я на укрытой ветвями желтеющего шиповника аллее и – ждал… Ту, единственную?.. О нет… «Еще был не разменян мой первый золотой, сияли розы, гордые собой…» Неясные томления еще только теплились в груди моей – томления о той жизни, какая будет или может быть… «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя… Яркое, веселое, зеленое – до свиданья, лето, до свидания…»

…А мне вдруг стало жалко себя и своей бездарной и одинокой жизни… И того, что никто и никогда не узнает о том, какой она была и чего в ней никогда не случилось… «А я сидю, курю на плинтуаре ночью темной, сидю, глядю, как фраера хиляють чинно в ряд…» Невдалеке была набережная, по ней уже слонялся отдыхающий люд с целью пьяно убить время и сбежать от скуки повседневности, что поджидает их дома, да и здесь настигает чередованием похожих аттракционов и лейтмотивом расхожих мелодий… «До свиданья, лето, до свидания…»

…Летом, как и юностью, все другое. Беспутные, бездумные дни летят хороводом, длинные, как детство, и теплые, как слезы… И кажется, ты можешь запомнить их все – до капли дождя, до оттенка травы, до проблеска вечернего луча по струящейся прохладе воды, до трепета ресниц незнакомой девчонки, с которой ты рассеянно разминулся, чтобы теперь помнить всю жизнь… И только когда разом упадет хрусткая изморозь, когда прозрачные паутинки полетят над нежно-зеленой стрельчатой озимью, светящейся переливчатыми огоньками росы, когда небо засветится чистой густой синевой сквозь вытянувшиеся деревца, когда лес вызолотится и запламенеет алым и малиновым – станет ясно, что лето кончилось, что его не будет уже никогда, по крайней мере такого… И все, что пряталось в тайниках и закоулках души, вдруг проступает неотвязной явью, и мы снова переживаем несбывшееся и мечтаем о том, чего никогда не случится, и это будущее вдруг становится манящим, желанным, искренним…

Когда доктор Ростовцев предложил мне коньяку в пластиковом стаканчике, я не отказался.

– Пожалуй, вы, как и я, устали настолько, что вам стало страшно задумываться о прошлом. И еще страшнее – о будущем. Вот мы и сидим здесь, и ждем, надеясь на чудо. Будто этот мальчик своей музыкой сможет воскресить нас прежних. Вы никогда не слышали его игру?

– Давно. На площади.

– Тогда вы ее не слышали вовсе. С каждым из нас в определенные моменты происходит нечто. Я сказал бы «чудо», да как-то неловко. Потому что потом… каждый из нас возвратится к своим камням.

– Камням очагов?

– Очагов? – раздумчиво переспросил Ростовцев. – Забавно, я как-то об этом не задумывался. Вы помните миф о Сизифе?

– Сизиф вкатывал на гору тяжеленный камень, и тот скатывался обратно к подножию горы, когда вершина была совсем рядом…

– Считается, что это было Божьим наказанием. За все его «художества». А в чем они? Да он дважды обманывал смерть! Сначала заковал пришедшего за ним Танатоса в оковы, и люди перестали умирать, и даже Аид испугался запустения в его мрачном царстве теней! И он послал бога войны Ареса освободить Танатоса и низвести душу Сизифа в Аид. Но тот и там пошел на хитрость: он пожаловался на собственную жену, которая (по его же повелению) не погребла тело должным образом, и просил Аида отпустить его в мир, чтобы устроить все должным образом. Боги, как и люди, чтили традиции. И когда увидел красоту этого мира, море, солнце, рассветы и закаты, то не захотел возвращаться. Аиду пришлось послать к нему Гермеса, и тому тот не смог противиться!