Запев - Сергей Заплавный

5

На одной из сходок Александр Малченко удивил всех.

— А не покататься ли нам с ледяных гор? — предложил он. — Уж очень серьезными стали — всё говорим, спорим, таннствуем. Надо же когда-то подвигаться. Не старики ведь!

Про стариков он сказал в прямом смысле. Не Ульянова имел в виду, а получилось — вроде бы его. Да и всех остальных тоже.

— Що за вздор! — возмутился Радченко.

Когда Степан сердится, глаза у него уходят в подлобье, делаются стальными, рука сама тянется сквозь рыжеватые усы к кончикам губ, начинает тереть их, отчего щеки некрасиво двигаются, заметно меняя очертания лица.

Малченко — правая рука Степана во всех финансовых и распорядительных вопросах. На сходках его не видно, не слышно — пристроится где-нибудь в стороне и помалкивает. Зато в каждодневной работе он незаменим. Именно Малченко оповещает об очередных встречах, держит прямые связи между кружками, кассами взаимопомощи, делает сотни других незаметных дел.

Приземистый, небогатый телом, он тенью следует за рослым, плотным, даже грузноватым с виду Степаном, полностью разделяя его воззрения. Даже фамилии у нимх похожие.

Однажды Сильвин, по обыкновению своему не особенно подбирая слова, назвал Степана сторожевым псом организации. В шутку, конечно. Но в шутке была доля правды.

Малченко из той же породы. Но куда более покладист и добродушен. Однако на этот раз он заупрямился.

— Да на горках слежки много меньше! С гуляющих какой спрос?

— Це, Сашко, дитячий разговор.

— А люди говорят: и стар — да петух, и молод — да протух, — невинно заметил Кржижановский. — Или врут?

— Мало ли що люди брешуть.

— Александр Леонтьевич прав! — вмешался в разговор Ульянов. — Встряхнуться действительно не грех… Есть конкретное место?

— Есть, — подтвердил Малченко. — Возле Лесного института. Трактирчик. Посетителей немного. Ледяные горы рядом. Не убрана с масленицы карусель. Между прочим, на ней панорама Парижа.

— Ну вот, Степан Иванович, — весело прищурил глаз Ульянов. — Где еще мы сможем в Петербурге увидеть панораму Парижа?

Предложение Малченко понравилось всем. Но чтобы не обидеть Степана, каждый поддержал его в том смысле, что нужна предельная осторожность; ехать следует с разных вокзалов; разговаривать только на житейские темы; не изображать компанию, а быть ею…

День выдался свежий, морозный.

В трактире было чадно. Пахло редькой, горохом, апельсинами, квасом, но сильнее всего чувствовался не выветрившийся еще с масленицы блинный гар. Им пропитано все: потолок, стены, скатерти, одежда обслуги. Много дней подряд здесь царствовали блины. Их подавали стопками, дюжинами, мисками — с коровьим маслом и сметаной, с икрой и кильками, с балыком и семгой, с груздями и рыжиками, с медом и анчоусами. Их сворачивали трубкой, конвертом, треугольником; их комкали, рвали, сминали, насыщаясь до одури. Теперь настала пора постных блюд. Блины по-прежнему пекутся, но теперь уже на подсолнечном, маковом или горчичном масле.

Комнату Малченко присмотрел в дальнем углу залы для состоятельных посетителей — за ширмами. На ширмах изображены восседающие на облаках ангелы. Чуть тронешь за край занавеси — облака начинают двигаться, наплывать одно на другое, а кажется, что наплывают ангелы, и есть в этом что-то непристойное.

Впрочем, трактир не театр, на изысканность не претендует.

Александр встречал у входа, объясняя, куда идти.

Петр рассчитал время так, чтобы не быть первым, но не оказаться в последних. И не ошибся. «За ангелами» он увидел Ульянова, Крупскую, Якубову, Ванеева. Они с интересом слушали Любовь Николаевну Баранскую-Радченко. Стараясь им не мешать, Петр приветственно вскинул над головой сомкнутые руки.

Ни Степана, ни его пальто в комнате нет, — значит, Хохол остался дома с пятимесячной дочерью, а в Лесной направил жену — пусть отдохнет, развлечется. Мудрое решение: своего мнения он не переменил, но и против общего не пошел.

Материнство пошло на пользу Любови Николаевне: она потеряла прежнюю угловатость. И всегда-то была красива, а тут засветилась вся; серо-голубые глаза смеются, томно-русая прядка выбилась из косы; высокая щея…

Петр прислушался к ее рассказу.

— …Женских гимназий тогда не было, — Любовь Николаевна обвела слушателей ясным доброжелательным взглядом. — А в частных пансионатах всего три урока — французский язык, рояль, танцы. Вот и пригласили учителя местной гимназии давать молодой девушке историю русской литературы. Он Петербургский университет окончил. Молодой такой, басистый, росту высоченного. Рядом с ним ее и не видно… На пятом примерно уроке учитель принял позу и спрашивает: «Ну-с, Ольга Сергеевна, что же у нас с вами дальше будет?» Она потерялась от неожиданпости, залопотала что-то. Он рассердился: «Да не о том я вас спрашиваю!» И… уронил стул. Она в слезы, бросилась к матери: учитель, дескать, кричит, стулья ломает! Оказалось, он ей предложение сделал…

Петр догадался: Любовь Николаевна повествует о чудачествах своего отца. Это ее любимая тема.

Многие забавные истории, связанные с ним, Петр уже слышал. Главная присказка Николая Николаевича Баранского: «Свобода — прежде всего, и всякое начальство — подлец!» Но стоило то же самое сказать кому-то из не уважаемой им чиновной дребезги, как Баранский ощетинивался: «Я — государя моего статский советник и кавалер орденов Ольги, Святослава и Владимира! А вы кто такой, молодой человек?!» С помощью своего чина освободил он от политической ссылки вторую дочь, Надежду, слушательницу Высших женских курсов, написав в Петербургский департамент полиции прошение — отослать отступницу к нему на поруки, в Сибирь.

В то время когда Петр учился в Томском реальном училище, Николай Николаевич был учителем Томской гимназии и давал частные уроки дочке жандармского полковника. Нелегальную литературу, отобранную при обысках, полковник держал у себя на квартире и охотно знакомил с нею наставника своей дочери, а тот — Любу и Надю.

В семье Николая Николаевича числили не иначе как анархиствующим статским советником. И было за что. Свободы близких он не ограничивал, на возраст не смотрел, этикета, приличествующего его положению и крупному уму, не держал, мог изругать любого. Но и в свой адрес многое терпел — даже на «дурака» соглашался.

Чаще всего его выходки повторял сын, Николай-младший. Тоже оригинал: в гимназии приделал к парте замок, чтобы не носить домой учебники. Драчун, смутьян, но и пятерочник…

В Любови Николаевпе тоже есть что-то от отца. Скорее всего, непокладистость, дерзость, широта сильной натуры…