Никон - Владислав Бахревский

— Ох, спас ты меня, батюшка государь!

— День на обед, а ты все завтракаешь! — укорил боярина Алексей Михайлович.

— В церкви с утра стоял! — оправдывался Михайла Петрович.

— Пироги-то, чую, с мясцом!

— Медвежатинка, — объяснил простодушно князь и спохватился: — Твой, государь, дохтур поститься мне никак не велел ради мово слабого здоровья. Вот и отмаливаю…

Щеки у боярина были красные, налитые.

Алексей Михайлович озаботился, приложил ладонь к боярскому круглому пузу.

— Не урчит?

— Урчит, великий государь! Выпью квасу, как пес цепной рыкает. Домашние аж пугаются. Рры-ы! Ры-ы-ы! Сам вздрагиваю.

Алексей Михайлович поднес к носу ковшик, понюхал.

— Благодатный запах-то!

— Да у меня меды ого-го! — Пронский так и просиял.

— А я, грешным делом, весь Великий пост на хлебе да квасе, — сказал царь. — Ну, кушай на здоровье, Михайла Петрович. Мимо ехал, дай, думаю, проведаю!

И царь пошел из светлицы, а Пронский только руками взмахнул:

— Да как же так! Без угощенья-то!

Кинулся вслед за царем, а тот уже в возок погрузился — и только снег из-под копыт!

Боярин князь Иван Андреевич Голицын — ел.

Боярин князь Иван Никитович Хованский — ел.

Боярин Василий Васильевич Бутурлин — спал.

Боярин Илья Данилович Милославский из-за стола поднялся.

Боярин князь Семен Васильевич Прозоровский был на дворе, в одном кафтане и с пучком розог в руках. Перед ним стояла широкая лавка, на лавке мужик со спущенными штанами.

— Вразумляю! — объяснил царю боярин свое занятие, впрочем, сильно смутясь.

— За какое же злодейство? — спросил царь.

— На каждом — грех! Куда от грехов денешься? Для памяти стегаю! По три розги каждому.

Царь поглядел на очередь ожидающих боярской науки, попросил:

— Отпусти ты их, Семен Васильевич. Я за их грехи с патриархом помолюсь.

Князь чуть шевельнул рукой — и пусто стало на дворе.

Боярин князь Борис Михайлович Лыков — ел.

Боярин Григорий Гаврилович Пушкин — ел.

Двор боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского встретил конским ржанием. Князь в волчьей телогрее сидел на черном тонконогом, впавшем в истерику коне. Конь визжал, прыгал, но железная была рука у князя, а сидел он как приросший.

Увидел царя, спрыгнул наземь, кинул поводья конюхам, которые тотчас захлопотали вокруг лошади, накрывая ее попоной, оглаживая и всячески успокаивая.

— Не всякая птица за таким конем угонится, — сказал Ромодановский с гордостью.

— Объезжаешь, что ли? — спросил царь.

— И объезжаю, и к себе приучаю! — Смело посмотрел царю в лицо: — Конь есть — дела нет.

— Будет тебе дело! — радостно засмеялся Алексей Михайлович. — Не горюй, Григорьевич. Будет тебе дело. Спасибо тебе.

— За что же?! — удивился князь.

— А за то, что не спишь. Иные-то все еще дрыхнут! — И объяснил: — Мимо ехал. Вот и проведал тебя. Дай Бог тебе здоровья. Осетра тебе нынче пришлю. На Вербное за мое здоровье откушаешь.

Возвращались в Кремль в молчании. Уже на Пожаре царь дернул Артамона за рукав:

— Видал, какие у нас Аники-воины?! Один только и сыскался стоящий на всю Москву.

— То не воины, государь, — ответил Матвеев, — то — начальство, воины — это мы, твои дворяне.

— Не знаю, — сказал царь, щуря задумчиво глаза. — Ты, правда, спозаранок при деле. А как иные — не знаю. Царю за всеми не углядеть.

Думный дьяк Ларион Лопухин принес государю на утверждение лист о порядке приема послов гетмана Хмельницкого, которые вот уже пятый день жили в Москве, ожидая царской милости.

Лопухин застал у царя Никона и смешался — дело у него было тайное.

— Читай свою бумагу! — разрешил Алексей Михайлович. — От собинного друга у меня секретов не бывает. Великий святитель Никон такой же государь, как и я.

Думный дьяк поразился услышанному и, не мешкая, прочитал свой лист.

Посланникам гетмана Богдана Хмельницкого Кондратию Бурляю и Силуяну Мужиловскому государь указал быть у себя 22 апреля. Ехать посланникам в Кремль на государевых лошадях, в карауле стоять стрельцам трех приказов без пищалей. Сойти с лошадей посланникам у Посольского приказа.

— «Государю царю и великому князю всея Русии быть в Столовой избе, в чем он, государь, изволит, — читал Лопухин. — А боярам…»

— Погоди! — остановил Алексей Михайлович. — Помету сделай. «Государь был в опашенке объяриной с кружевом».

Дьяк записал с края листа государево замечание и продолжал чтение:

— «…А боярам при государе быти в охабнях».

— Припиши! Припиши! — закричал государь. — В охабнях чистых! Не скажи им — в заляпанных каких припрутся!

Дьяк снова сделал помету.

— «А как посланники войдут ко государю в Столовую избу, и явити их государю, челом ударить думному диаку Лариону Лопухину. И посланники правят государю от гетмана от Богдана Хмельницкого челобитье и подадут лист. И государь велит у посланников лист принять думному диаку Лариону Лопухину. А после того пожалует государь, велит спросить гетмана их, Богдана Хмельницкого, о здоровье думному диаку Лариону Лопухину». — Чтец вежливо покашлял, прочищая горло. — Великий государь, тут помета: «А иногда государь жалует, спрашивает сам».

— Алексей Михайлович, царь ты наш бесподобный! — загорелся Никон. — Ты сам посланников спроси, от твоего спросу всему Войску Запорожскому будет почет и твоя великая милость.

— Запиши, Ларион! — согласился Алексей Михайлович. — «И ныне жаловал, спрашивал сам государь».

Обсудив процедуру приема, Лопухин стал откланиваться, но Никон его не пустил.

— Погоди! Ты расскажи нам с государем, по какой надобе послы приехали. Обдумать все наперед надо.

Ларион Лопухин очень удивился словам патриарха, но государь был спокоен, и тогда дьяк сказал:

— Польский король затевал переговоры с Хмельницким, а вместо комиссий пустил на казацкие города пятнадцать тысяч войска. То войско выжгло и вырубило с десяток украинских городов. Духовных людей тоже всех побили мученически. Просит Хмельницкий, как всегда, совета и помощи да чтоб государь не попускал поругания православной веры и восточных церквей. Листы с молением о помощи гетман прислал также боярам Борису Ивановичу Морозову, Илье Даниловичу Милославскому, Григорию Гавриловичу Пушкину.

— А мне? — спросил Никон.

— К тебе, великий господин, послы просятся быть на другой день после того, как будут целовать государеву руку.

Никон, расцветая, порозовел.

— Благословлю их иконою Иверской Божьей Матери, которую для моего монастыря на Афоне написали посланные мной русские богомазы. — И, тотчас изобразив на лице суровость, поклонился царю: — Великий государь! Когда же ты милость свою неизреченную на Войско Запорожское явишь?