Никон - Владислав Бахревский

Дьячок устюженский сколько палок на нем в щепу измолотил, и не по злу, в добре, ибо не давалась грамота, полтора года букварь долбил и уж чаял, что убьет его дьячок без толку. Однако ничего. И жив, и грамотен. Да разве кончилось на том ученье? Смиряли старцы в монастырях чем ни попадя, что под руку попадало. Батогами исхлестывали воеводы. Рвала на части озверелая толпа. А он выходил на нее, отучая от скоморохов и всяческих игрищ. С одним Божьим словом, наперед зная, что слово это на губах его кулаком запечатают. И ничего, шел! И был жив! И поныне бы небось кости трещали на воеводских правежах, если бы царь в Москву не позвал.

— Поотвык ты, Иван, от крепкого мордобоя, от батогов и палок, — сказал он себе сокрушенно. — По силам ли тебе, старику, новое битье будет? А быть ему. Никуда от него не денешься.

И сам на себя рассердился. Пришел сюда за словом Божьим и сам же за Бога все порешил.

Поднял себя с лавки и морил поклонами, покуда сознание не покинуло грешную плоть.

Очнулся от света. С иконы Спасителя лился тихий свет. И услышал Неронов явственный голос:

— Иоанне! Дерзай и не убойся до смерти. Подобает тебе укрепить царя об имени моем, да не постраждет днесь Россия, яко же юниты.

Свет задрожал, заколебался, уходя вглубь, в бездну. И черная пропасть прозияла в глаза обомлевшему протопопу, и мозг словно гвоздем прошибло — Антихрист явился в мир. Пришло время противоборству, и правые призываются пострадать.

Царица Мария Ильинична с царевной Татьяной Михайловной, со своей крайчей Анной Михайловной Вельяминовой, сестрой Федора Ртищева, да с приезжею боярыней Федосьей Прокопьевной разбирали для шитья жемчуг.

Они сидели за круглым столом. На покрывале из черного бархата было насыпано фунтов десять жемчуга. Конечно, это был не гурмыжский, из персидского царства. За нитку гурмыжского жемчуга купцы брали по двести рублей. Огромные деньги! Иная жемчужина сама по себе клад, по пятнадцати, по двадцати, по пятидесяти рублей!

Жемчуг на царицыном столе был свой, добываемый в русских реках.

— Почем нынче зерна? — спросила Мария Ильинична, обращаясь к Федосье Прокопьевне.

Та растерянно улыбнулась.

— Давно я на торгу была.

— За шестьдесят зерен по тринадцати алтын берут, — сказала Анна Михайловна. — Но тот мельче.

Она повела ладонью по жемчужинам, ловко раскатывая на кучки: белый к белому, розовый к розовому, голубой к голубому, вылавливая редкие черные зерна.

— Очень красивый жемчуг, — сказала Татьяна Михайловна, — почти весь окатный. Половинчатого совсем нет, и уродцев мало. Откуда это, из Ильменя или с реки Варзуги?

— Да нет! Тут с разных сторон. Из Соли Вычегодской, из озера Прорва, из Кандалакши, Селигера, Мсты. А порченый слуги уже отобрали.

— А я уродец нарочно посылаю покупать, — сказала Татьяна Михайловна. — Мои комнатные девки его трут в порошок и в белила добавляют. Вот гляди-кась! — И царевна выставила напоказ одну и другую щечку, набеленную, но столь тонко, что и своя собственная краса через деланную просвечивала.

— А я-то все завидую твоим белилам! — призналась Федосья Прокопьевна. — А они вон на чем.

— Домой будешь уезжать, я тебе отсыплю. А саккос одним белым надо изукрасить, — сказала Татьяна Михайловна. — Белый все-таки самый благородный.

Саккос предназначался для Никона. Царица вознамерилась поднести его патриарху перед Пасхой, чтоб на праздничной службе патриарх блеснул обновой.

— Отдохнем, — предложила царица, поднимаясь. — В глазах уже рябит.

Подошла к иконам, хотела перекреститься да и вспомнила про Никонову «память», которую уже рассылали по всему царству.

— Ну-кась, как это? Научи! — Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне.

Та сообразила, что от нее хотят, и, пригнув два выставленных царицыных пальчика, указательный и средний, присовокупила к ним большой.

Царица с сомнением поглядела на свою руку.

— Пускай сам этак молится! — Подняла два пальца: — Этак-то величавее!

— А по мне, в три перста удобней! — возразила Татьяна Михайловна. — Константинопольский патриарх Афанасий, что на днях приехал, благословил Никона за троеперстие. В греческой стороне все так молятся.

— Ну, не знаю! — сердито сказала царица. — В два перста все предки наши молились и были святы. Теперешним грекам перед Русью заноситься-то больно нечем. Да только мы сами дураки. У всякого Якова готовы учиться. А уж давно пора, и грекам особенно, пример с нас брать. Наше благочестие ихнему не чета, они двести лет под басурманами.

— От дворовых я слышала… — вставила словечко Федосья Прокопьевна да и прикусила язычок.

— Ну, чего уж там, говори!

— Прости, матушка государыня! — Федосья Прокопьевна зарделась. — Не про все ведь надо языком лаять, что в уши набилось. С языка слетело.

— Гляжу, и ты у меня дворцовым мудростям научилась! — обиделась царица.

— Ох, Господи! Да скажу я! Скажу! Хоть и дерзкие больно слова. Дворовые говорят, что патриарх кукишем велит креститься, — сказала и затаилась, ожидая гневного окрика.

Мария Ильинична сложила пальцы по-новому.

— Похоже ведь… Чего нам в покое не живется?

— Так ведь неправильное было знамение, — сказала холодное, но уместное Анна Михайловна. — На самом Афоне в три перста крестятся, и в Киеве, и сам константинопольский патриарх.

— Твой константинопольский патриарх сломя голову в Москву прибежал. Султан-то его чуть не вздернул. — Царица грозно повела глазами. — Константинополь Москве — не указ.

Анна Михайловна смиренно поклонилась.

— Истинная правда, матушка царица. Я ведь что говорю! Как наш пресветлое солнышко государь скажет, так и будет.

Царица вздохнула. Алексей Михайлович совсем переменился. По ночам книжки читает, махонькую тетрадочку завел, тайные записи записывает.

И еще раз вздохнула — креститься Алексей Михайлович стал по-новому. Когда не забудется. А как забудется, как душой с молитвою сольется, так уж и по-старому.

На царя и впрямь напала охота читать. Шел Великий пост, самое время для благочестивых раздумий над текстами святого Писания, но в том-то и дело — читал Алексей Михайлович не Писание, а сочинения о войнах, какие вел Иоанн Грозный, и всякие бумаги, писанные самим царем Иваном.

Безвозвратно миновало время, когда иностранные резиденты доносили об Алексее Михайловиче: «Их царское величество до сих пор не в городе, а большею частью развлекается вне его, в нескольких верстах, то в одном, то в другом месте, со своей супругой».

Алексей Михайлович ныне и дьяков сам слушал, и в Думе сидел прилежно. Однако более всего он теперь полюбил ночные часы, когда оставался наедине со своей тетрадочкой и с новыми для себя книгами.