Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

— Буду ждать с нетерпением, Михаил Юрьевич.

Неожиданно гости расступились — в залу вошли сиятельные особы: цесаревич Александр Николаевич и его сестра, великая княжна Мария Николаевна. Дамы почтительно присели, а мужчины склонили головы. Все отметили великолепное платье дочери императора, самого модного покроя, видимо, недавно привезенное из Парижа. Это был один из последних балов Марии Николаевны в девичестве: вскоре должен был приехать ее жених для грядущего бракосочетания.

Словно чертик из табакерки, выскочил Владимир Соллогуб и увлек ее танцевать мазурку. А цесаревич пригласил виновницу торжества — Сонечку Лаваль.

Лермонтов сказал подвернувшемуся Краевскому:

— Мария Николаевна как две капли воды похожа на императора. Только без усов. Впрочем, те, кто ее вблизи видел, говорят, что усы тоже есть. — Он захохотал от своей реплики.

— Тише, тише, мон шер, — забеспокоился издатель. — Разве можно так громко…

— Брось, Андрей Александрович, что ты, право, учишь меня, как мальчика? Я сам знаю, что когда говорить пристало. И в моей шутке нет ничего обидного. Потому что усы у великой княжны едва заметные. Вот, к примеру, у графини Плюсси — усы погуще моих. Может встать в один ряд с гвардейцами и ничем от них не отличаться.

Гости, стоявшие рядом и слышавшие его слова, засмеялись. Поощренный корнет этим только раззадорился.

— Или, скажем, княжна Зарецкая. Говорят, она вообще бреется. И не только ноги и руки, но и щеки с подбородком. Говорят, что в детстве их перепутали с братом и того одевали как девочку, а ее — как мальчика. Так что нынче никто не поймет, кто из них кто, и вполне возможно, что княжна Зарецкая вовсе не княжна, а княжич.

Тут уже откровенно смеялись многие. Краевский безуспешно пытался вытащить друга из образовавшегося кружка.

— Вот, изволите видеть, современная русская цензура в действии, — упирался тот. — Затыкают рот, не дают сказать слова правды. Но ведь правда — она такая, ее не скроешь. Как усы графини Плюсси. Или кое-кого повыше…

В его адрес раздались аплодисменты. Раздраженный хозяин «Отечественных записок» наконец уволок друга из толпы. Зашипел:

— Ты в своем уме? Так себя вести в свете! Будто на офицерской пирушке!

Лермонтов усмехнулся.

— А, пустое. Болтовня и ничего более. У меня такое амплуа: маленький проказник светских салонов. Должен поддерживать свое реноме.

— Ты — великий русский литератор, и должен это помнить.

— Это скучно, приятель. Знать и помнить, что ты велик, что обязан быть образцом культуры и держать себя в рамках. Скучно и тоскливо! Я таков, каков есть. И такой, и сякой, и пятый-десятый немазаный. И любить меня надо именно таким. Или ненавидеть.

— Ненавидеть? — раздался голос за их спинами. — Я не ослышалась?

Друзья обернулись и увидели великую княжну Марию Николаевну. Она стояла вполоборота, — это подчеркивало ее талию, и слегка обмахивалась веером из страусиных перьев.

— Ненавидеть? — повторила она. — Но за что?

— Сударыня, мало ли за что ненавидят, — не смутившись, ответил поэт.

— Например, за реплику о моих усах?

Михаил поперхнулся.

— Вам уже доложили, ваше высочество?

— Мир не без добрых людей, мсье корнет. — Она сделала шаг вперед и наклонила голову, так как собеседник был намного ниже. — Посмотрите внимательно, голубчик: усы видите?

— Никак нет, ваше высочество.

— Оттого что их никогда и не было. Так что прикусите язык, милый литератор.

— Я готов его откусить вовсе, если пожелаете.

— Я не столь кровожадна, как вам представляется. Но прошу больше не прохаживаться без дела по моей внешности. А не то действительно рассержусь.

— Буду нем, как рыба.

— Это тоже лишнее. Ваш талант и ваши сочинения — русское достояние. И молчание было бы ошибкой. Радуйте нас литературой, а не плоскими шутками на балах.

— Слушаюсь и повинуюсь. — Он склонился в немного пафосном реверансе.

— Ну-ну, мсье Лермонтов, такая театральность вам не к лицу. Кстати, вы не пишете драм?

— Написал одну, но ее не пропустила цензура.

— Дайте почитать. Если мне понравится, может быть, придумаем, как с ней поступить.

— Был бы просто счастлив. Куда принести?

— Я пришлю нарочного курьера. Будьте наготове.

— Можете считать, что уже готов.

Оба дружелюбно раскланялись. Стоявший рядом Краевский развел руками.

— Ну, мон шер ами, поздравляю! Ты сегодня одержал, вероятно, главную победу в своей жизни. Получить покровительство великой княжны — дорого стоит!

— Будем надеяться, что так.

— Уж не проворонь, сделай милость.

— Постараюсь не проворонить. — Он потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение. — Я даже взволнован. Право, не ожидал, что общение с августейшей девицей так на меня подействует. Надо выпить шампанского.

— Непременно надо.

Не успели они осушить бокалы, как Андрей Александрович толкнул поэта в бок.

— Вон твоя явилась.

— Где?

— Слева, у колонны, разговаривает с мсье Лавалем.

— Вижу, вижу.

На Эмилии Карловне был красивый модный шарф, свернутый на затылке в виде тюрбана, украшенный искусственными цветами, волосы уложены двумя кольцами по окружности ушей. Декольте неглубокое, но широкое, обрамленное кружевами «берте», на лебединой шее ожерелье. Узкую талию перетягивал поясок. Перчатки с кружевами доходили до середины предплечий.

У великой княжны были молодость и богатство. А у Мусиной-Пушкиной, старше ее на 9 лет, зрелость и изящество.

Лермонтов собрался пригласить ее на танец, но великий князь Александр Николаевич оказался проворнее и увлек графиню в вихрь вальса. Они закружились со счастливыми лицами.

Михаил не хотел видеть их веселость. Он взял очередной бокал, сел на диванчик в углу рядом с Евдокией Ростопчиной. Та удивилась:

— Вы сегодня снискали успех у высокой особы. Почему же невеселы?

Лермонтов слегка поморщился.

— Кое-кто удостоился не меньшего внимания еще более высокой особы.

— Мишель, вы ревнуете? Не смешите меня.

— Он ее теперь соблазнит, и все будет кончено. Я пущу себе пулю в лоб. Или приму яд, как мой дед.

— Господи Иисусе!

— Нет, лучше отправлюсь на Кавказ и умру в схватке с горцами. А если не умру, то женюсь на Майко Орбелиани, что на самом деле равнозначно самоубийству.

Ростопчина прыснула.

— Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.

— Я и сам не знаю.

Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.