Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Утром доложили: пришли супруги Федотовы, просят принять. Михаил удивился: «Я таких не знаю», но велел впустить. Вышел в домашней курточке и сорочке апаш. Посмотрел и воскликнул:

— Константин Петрович, вы ли это?! Вот не ожидал! — и раскрыл объятия.

— Я, а кто же? — улыбался в седые пышные усы бывший фронтовой друг, обнимая поэта. — Представьте себе, женился и в отставку вышел. Следую с супругой в мое имение, по дороге заехали в Петербург, чтоб увидеться с вами.

— Я очень рад.

Дама подняла вуаль на шляпке и сразила Лермонтова наповал: это была Катя Нечволодова, красавица-черкешенка, его мимолетная связь.

— Господи Иисусе! Это утро сюрпризов, ей-богу.

Женщина смотрела, как ему показалось, с увлажнившимися глазами. Черными, бездонными. Словно у колдуньи.

Федотов стал объяснять:

— Как похоронили мы нашего Григория Ивановича, так и порешили в полку не оставить без внимания и заботы скорбную вдову с малыми девчушками. Приезжали в гости, привозили подарки. Тут мне и подумалось: отчего не уйти в отставку и не сделать ей предложение? И чем больше размышлял я на эту тему, тем сия перспектива больше мне нравилась. Наконец отважился — перед Рождеством попросил Катерину Григорьевну, чтоб составила мое счастье. А она в ответ: мол, не возражаю, только надобно выдержать год траур. Это обязательно — как иначе, мы же православные. Соблюли приличия. А как год закончился — тут и обвенчались. И хотим пока пожить в моем имении. Дом, что в Царских Колодцах, не продавали, а замкнули просто, завязали в узлы пожитки — и давай на север!

— Что же мы стоим? Проходите, располагайтесь. Я велю самовар поставить. Андрей Иваныч, окажи милость, приготовь чаю. — И уже гостям: — Где вы остановились?

Константин Петрович ответил:

— У моей сестрицы. То есть сама-то сестра в деревне, а в ее квартире проживают мои племянники, проходящие курс в университете. Девочек мы оставили с нянькой — и немедля к вам. Не сердитесь, что не известили запиской. Побоялись не застать дома. Завтра поутру отбываем в Новгород.

— Отчего так скоро?

— Кроме вас, в Петербурге дел более не имеем. — Федотов чуть замялся. — Свидеться хотели и забрать бумагу, ныне бесполезную.

Михаил удивился.

— Что за бумагу?

— Завещание мое, коли помните.

— Ах, ну да, ну да, безусловно, помню. Я сейчас найду.

— Да не к спеху, Михаил Юрьевич, мы ведь сразу не уйдем. Лучше расскажите о своей жизни. Слышали, что делаете успехи на литературном поприще. Бесконечно рады за вас.

Отставной подполковник слегка постарел и уже не казался таким суровым, как раньше; говоря об убитых на Кавказе товарищах, смахивал слезы. Катя выглядела веселой, щебетала непринужденно, с неизменной доверчивой улыбкой. «Да, она хороша, — думал Лермонтов, глядя на нее, — будоражит кровь. Хочется целовать и носить на руках. Катя — омут, бездна, пропасть, горная река. А Эмилия — сладкий лесной родник. Сказочная живая вода».

— Помните полковника Вревского из Агдама? — спросил Федотов. — Так его убили. И не горцы, заметьте, а наши. Видимо, довел всех своими зверствами. Получил пулю в спину при атаке неприятеля. Учинили следствие, но, конечно же, убийцу не обнаружили. Все молчали, как рыбы. Поделом поганцу. Впредь наука тем, кто горазд на подлости.

— А здоров ли доктор Фокс? — осведомился поэт.

— Чего не знаю, того не знаю. Больше не довелось увидеться. А молва мне не доносила.

Просидели гости часа четыре. Михаил, порывшись в своих бумагах, нашел завещание и отдал его Константину Петровичу со словами:

— Рад, что не пришлось пустить в дело.

— А уж я как рад! — улыбнулся тот.

На прощанье трижды поцеловались. Михаил приложился к ручке молодой мадам Федотовой. Она сказала:

— Я горжусь тем, что знакома с вами.

— Рад, что вы нашли свое счастье с Константином Петровичем. Я его очень уважаю.

Они пристально взглянули в глаза друг другу, силясь прочитать то, что не было сказано. Затем Катя опустила вуаль на шляпке. Вроде как занавес в театре: представление окончено, и пора по домам.

Лермонтов смотрел, как Андрей Иванович закрывает за гостями двери. Вздохнул, повернулся на каблуках. Бросил через плечо:

— Сделай одолжение, братец, вычисти мундир. Мне к семи к Валуевым.

Молодая чета Валуевых обитала по адресу: Петербург, Большая Морская, 27, доходный дом Лауферта. Раньше с ними жил и отец Маши — Петр Вяземский, но потом переехал на Литейный, 8, уступив все апартаменты дочери и зятю. Здание было в стиле барокко, с вычурным орнаментом поверх окон и декоративными полуколоннами, обрамлявшими невысокий балкон с ажурной решеткой.

В этот вечер из числа «шестнадцати» присутствовали четверо — сам Валуев, Серж Трубецкой, Лермонтов и Монго. А из дам с опозданием приехала только Додо Ростопчина. Михаил был рассеян, задумчиво пил шампанское. Обсуждали ситуацию на Кавказе и на Балканах, спорили о возможности большой войны с Турцией. Наконец бросили политику и стали слушать Ростопчину — та читала очерк о светских нравах, тонко полемизируя с повестью Соллогуба «Большой свет». Узнаваемые пассажи вызывали смех.

— Господа, правду ли болтают, что у Соллогуба особые отношения с великой княжной Марией Николаевной? — спросил Трубецкой.

— Ах, оставьте, Серж, что за глупости? — сказала мадам Валуева. — Володя ухаживает за Сонечкой Виельгорской и намерен жениться.

— Разве одно другому помеха? — отозвался Монго.

— Нет, Мария Николаевна не такая.

— Ах, ах, ах, «голубая кровь»! Это не мешает ее папаше соблазнять всех фрейлин императрицы.

— Серж, у вас личная обида на августейших особ.

— Может быть.

— Ваша Мусина-Пушкина пишет вам из-за границы?

При упоминании имени Мусиной-Пушкиной (номинальной супруги Трубецкого, навсегда уехавшей с дочкой за рубеж) Лермонтов почувствовал, как сжимается его сердце.

— Нет, с какой стати? Мы давно не общаемся. Я женился на ней по известным вам причинам, но реальным супругом никогда не был.

— Ну и зря, — вновь заговорил Монго. — Женщина красивая и незлая. Да, была фавориткой императора — и что с того? Дело прошлое. Женятся же на вдовах с детьми.

Трубецкой кивнул.

— Ты, конечно, прав, и с холодной головой я бы так и сделал. Но тогда все во мне кипело и протестовало. А теперь уж поздно.

— Отчего же поздно? Напиши ей письмо, поезжай, в конце концов.

— Нет, я слышал, у нее там теперь любовник.

— А, тогда понятно… Упустил ты свое счастье, бедолага.

В разговор вступила Маша Валуева.