СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ - Юрий Рожицын

 — Поторопись,

 — Поднимай Женевьеву, пусть скорее одевается, — и Лисовский вышел из комнаты.

 — Женя... Женька, — склонился Сергей над кроватью, — кончай ночевать, пора на хауз двигать.

   Золотистые волосы разметались по подушке, под глазами темные полукружия. Разомкнулись веки, и на Груздева устремились зеленоватые с желтоватыми искорками зрачки. Сперва смотрели недоуменно,  испуганно, потом потеплели, замерцали, на губах прорезалась ласковая улыбка.

 — Серж! Мон ами! Бонжур!

   Сергей беспомощно оглянулся, забыв, что Костя ушел. Хоть бы на немецкий перешла, десятка два слов он понимает. Таращишься на нее как баран на новые ворота, а сам ни в зуб ногой.

 — Шнель, шнель, Женька! — торопил он и жестами показал, чтоб быстрее натягивала платье.

   Его неуклюжая мимика развеселила девушку, и она по-немецки потребовала:

 — Отвернись, я оденусь.

   Он недоуменно смотрел на француженку, гармошкой собрав кожу на лбу, пытаясь по движению губ разгадать смысл произнесенных слов.

   Женевьева спрыгнула с кровати и повернула парня лицом к окну.

Сергей чуть не до слез покраснел, досадуя, что сам не догадался отвернуться. Вылупил шары и уставился, будто девку проглотить собрался! Сестер сроду не имел, откуда знать, как в подобной обстановке вести себя с девушками, да еще такими сумасбродными, как Женька. Даже не знаешь, на какой козе к ней подъехать...      Копается в чемодане, шуршит тряпками, выбирает наряд. Стосковалась, поди, по обновам, старается забыть грубую мешковину. Гертруда попроще, без затей, хотя тоже любит принарядиться...

   Он благоразумно не оглядывался, пока Женевьева не тронула за плечо. Обернулся, и в глазах запестрело от ярких цветов на шелковом платье. Девушка закружилась вокруг него в плавном танце.

 — Готовы?! — шумно ворвался в комнату Костя. — Тьфу! Пришлось рассказать, как храбро дрались мы в танковых атаках, как мужественно драпали... О, как вы хороши сегодня, Женевьева!..

 — Мерси, Костья!

   Утро медленно развиднялось. Нудно крапал дождь, густые тучи обложили потускневшую землю, лишь поля озимых радовали взор яркими красками свежей зелени. Костя втиснулся на переднее сиденье между водителем и ефрейтором, а Женевьева поместилась с Сергеем сзади вместе с двумя парнишками-зенитчиками.     Немцы после утреннего пива разговорились, дружно хохотали над незамысловатыми шутками, пели военные песни. Ефрейтор объяснил причину радостного оживления его друзей:

 — Погода скверная, англичане и американцы не появятся. Передохнем немного. Последнее время мы сутками от пушек не отходили, понесли большие потери в личном составе и матчасти...

   И тут же затянул разухабистую песню:

           — Светлые волосы

           Семнадцать лет...

   От городка, куда, фонтанами разбрызгивая грязь, влетел пикап, одни развалины остались. Мокли под дождем стены дотла выжженных домов, выгорел от фосфора асфальт, спекшиеся каменные глыбы загромождали мостовую, жидкий пепел и сажа ручейками стекали в огромные воронки, поперек улиц валялись опрокинутые трамвайные вагоны, на нескончаемых пустырях в человеческий рост поднялись густые заросли побуревшего бурьяна. А немцы, бредущие среди остовов зданий, похожи на варшавян, лишенных крова и имущества. Безнадежно опущены головы, сгорблены спины, унылая, заплетающаяся походка.

   И на вокзале та же серая, безликая толпа, тупая безысходность. Чемоданы, баулы, кофры, рюкзаки, а рядом с вещами стоят и сидят отчаявшиеся люди. В глазах тоска, безнадежность, покорность судьбе. Тяжелый запах человеческих испарений, мокрой одежды шибает в нос.

   У дежурного Костя спросил о поезде до Эссена. Плюгавенький, замотанный железнодорожник безразлично пожал плечами, но поднял взгляд, увидел эсэсовскую эмблему на тульях фуражек, осторожно заметил, что после вчерашнего налета вражеской авиации ничего определенного сказать не может и советует господам офицерам пройти в ресторан, где от людей свободней.

   Женевьева, пока шли через зал ожидания, спиной чувствовала ненавидящие, завистливые, злобные взгляды женщин. Шла с гордо поднятой головой, презрительно подобрав губы. Она наслаждалась. Давно ли любая из этих гитлеровских самок могла безнаказанно ее оскорбить, унизить, за пустяковую провинность отправить в полицию, а то и собственноручно наказать. А сейчас они завидуют ее независимости, молодости, свежести, сопровождающим парням, и даже их ненависть грела француженку. Ее она вынесет, ей только не под силу презрение и унижение.

С виду храбрилась, а сердце нет-нет да и уколет острый страх. Сказывались два года подневольного рабства. Жалась к Сергею, когда становилось невмоготу, сама еще не в силах побороть инстинктивную боязнь. А ему и самому не по душе недоброжелательные, ощупывающие взгляды, и он догадался о причине Женевьевиной оторопи. Взял девушку под локоть, и она сразу выпрямилась.

   За столом Груздев сидел  безучастно, зная, что Костя и без него управится. На плотный завтрак, не рассчитывал, привыкнув к более чем умеренной кормежке по карточкам. Вон немцы хлебают жиденькую баланду из неглубоких тарелок, гоняются ложками за каждой крупинкой, хлеб кусают, подставив под  ломтик ладонь, чтоб и крошка зря не пропала. Лица синие, выморенные, глаза из орбит, как фонари из темной пещеры, светят, встретятся взглядом, заискивающе улыбаются. Не жалел их Сергей. Видел ленинградцев, выдюживших блокадную зиму, снимал шапку у курганов, под которыми лежали большие тысячи ни в чем не повинных людей. Костя над горестями  немцев причитает, а по его, Сережкиному разумению, чем хуже им приходится, тем для них самих лучше. Намытарятся, наголодуют, наскитаются   бездомными, на дольше запомнят, что война не праздник, не сплошная масленица за чужой счет.

   Он вытащил сигару, откусил кончик и поймал страдающий взгляд подошедшего кельнера. Кадык у немца поднялся и судорожно передернулся, и Сергей, неожиданно для себя, протянул ее старику. Тот воровато оглянулся, схватил трясущимися пальцами и торопливо сунул в карман застиранной курточки.

 — Большое спасибо!

   Груздев закурил и заметил, как одобрительно улыбнулась Женевьева. Девушке нравилось, когда немцы унижались.. Она готова отдать последнее, лишь бы видеть, как они кланяются, заискивают, благодарят.

 — Что вы нам покушать предложите? — спросил Костя.

 — Сегодня из одной кастрюли, — отозвался старик и смахнул салфеткой воображаемые крошки со стола. — Вы на фронте уж забыли, — вздохнул он,— что по всей Германии раз в неделю подается похлебка, а оплачивается, как венский шницель.