Лапти - Петр Замойский

— Вот так… обормоты!

Алексей принялся распекать артельщиков:

— Ну, дорогие товарищи, а с вами что прикажете делать? Какие же вы колхозники, если первой кулацкой галки испугались? Как же с вами работать? Нет, так дело не пойдет. Сидеть все время с карандашом и как чуть что — «выписывать»?

Вечером в избе дяди Егора собралась вся артель. Алексей говорил:

— Товарищи, нечего нам ждать у моря погоды. Пока там устав утвердят да землю отрежут… Я предлагаю ковать железо сейчас. Начинается косьба ржи. Опять все врозь, по своим загонам. Давайте проведем косьбу совместно, разобьемся на группы. Это будет первый урок. В работе узнаем друг друга, и какие ошибки выявятся — исправим их.

До самого света горел огонь в Егоровой избе. Этой ночью артель «Левин Дол» обсуждала первый план своей работы, — план общей уборки хлеба на разрозненных загонах. Косами и жнейками свалить хлеба, расчистить и утрамбовать на лугу общий ток, поставить конную молотилку…

Часть третья

Проба

Палило солнце.

Знойное марево колыхалось на склонах гор. Изредка набегут на загоны синие тени туч. На миг повеет прохладой. И в зное этом неустанное пенье кос: «Чжи-чжи, ачища!»

Лошадей кусали седые слепни. Лошади били ногами, фыркали, охлестывались хвостами.

Взлеты кос. Потные спины мужиков. Согбенные фигуры вязальщиц.

Началась страдная пора: уборка хлебов.

Артельщики выехали косить рано, взяли еще две жнейки из леонидовского прокатного пункта, разбились на партии и разъехались на те загоны, на которые дал наряд дядя Егор. Ему временно было поручено ведать всеми работами, порядком и распределением людей. Сам вместе с Лукьяном поехал косить его рожь.

Первый раз в жизни видит старик на своем загоне жнейку. Чудно, не верится. Запрягли пару лошадей, Егор опустил платформу, включил рабочее колесо, поставил регулятор граблин и тронул.

Заходил упругий шатун, дробно взметнулась острая пила ножей, судорожно взмахнули граблины, и густая, подрезанная рожь, приглаженная зубастыми граблинами, ровно ложилась на платформу.

Дядя Лукьян подкосил на углу незахваченные былки ржи, положил свои грабельцы на межу, вприщур посмотрел на удалявшуюся пару лошадей, жнейку, спину Егора — и улыбка озарила старческое лицо. Никак не мог поверить, что ведь это на его загоне, по его ржи гуляет крылатая, гремящая стрекоза-жнейка. Так и казалось, что вот-вот сердитый Егор проедет первый ряд до своей ржи, там через межи свернет на нее и начнет косить свой загон. Или спрыгнет с пружинного сиденья и скажет:

«Зачем я стану чужую рожь косить?»

Но Егор уже доехал до угла, круто завернул лошадей, чуть задержались в воздухе ощеренные граблины — и снова радующий гул машины.

Тогда вместе с бабами, Маланьей и женой Егора, вместе с внучатами принялся старик вязать снопы.

По меже, на двух подводах, с полными телегами баб, ехавших отрабатывать «подождание» — взятую зимой взаймы рожь, — с грохотом промчались Лобачевы. Сзади них, запряженная парой, тренькала жнейка. На сиденье качался Афонька. Он оглядывался на загоны, со всеми здоровался и весело о чем-то кричал косцам.

Через некоторое время, когда подводы Лобачевых нырнули под уклон Каменного оврага, другой межой шел Семен Максимович. Шел не торопясь, на ходу, как бы играя, подшибал палкой красные головки татарника, часто останавливался возле загонов, где копошился народ, срывал колосья ржи, растирал на ладони и бросал на «зуб». Снимал свой тяжелый картуз с промасленной макушкой, низко раскланивался и, блестя куполом лысины, кричал: «Бог помочь!»

Широким, проездным межником, на котором по одну сторону трава была выбрита, а по другую — тянулась сухая мятлица, направился к загону Лукьяна. Его тучную фигуру, ныряющую во ржи, первой заметила Маланья. Отбросив сноп, она подошла к мужу и, указав напротив солнца, произнесла:

— Ходит, — гляди-ка!

— Кто? — не понял Лукьян.

— Лобач по полям ходит. Ослеп, что ль?

— А и черт с ним! — отмахнулся Лукьян, круто прижимая сноп левой коленкой.

— Сюда вишь прется, — продолжала Маланья. — Сейчас вроде на смех будет говорить.

— А ты брось, — озлился Лукьян. — Вяжи вон лучше. Хлынет дождь, прорастет.

И оба снова принялись вязать снопы, кладя готовые охапки скошенной ржи на расстеленные внучатами свясла.

Семен Максимович нарочно не поехал на подводах. Решил «проветриться» пешком к своему загону, а по дороге кстати поглядеть, как работают артельщики. Поровнявшись с Лукьяном, остановился, долго глядел на удаляющуюся жнейку, потом сошел на жнивье, зачем-то потрогал снопы, как бы проверяя, крепко ли связаны, и ласковым голосом спросил:

— Идут дела-то, Лукаша? Ась? Жнейкой машете?

— Машем, как вишь, — развел руками Лукьян.

— Что ж, — вздохнул Лобачев, — машите, машите!

Подумав и как бы вспомнив что-то, оживился:

— Да, забыл я. Вот оно што, Лукьян… Стигнеич, — назвал по отчеству, — это ничего, машете вы, а как рожь-то, снопами аль зерном?..

Дядя Лукьян смутился, покраснел, проглотил слюну и изменившимся голосом переспросил:

— Ты о чем?

— Да о чем? — усмехнулся Лобачев. — Все о том же. Хоша договора в совете у нас с тобой и нет, зато, чай, крест на груди есть.

— Испольну? — догадался Лукьян.

— Какую же? Вот она небось испольна-то. Косите ее. О-ох, вижу, забыл.

Маланья, чутко вслушиваясь в разговор, наотмашь отбросила тяжелый сноп, нарукавниками вытерла потное лицо и, ковырнув жнивье лаптем, протрещала:

— Этой испольной тебе не видать, как толстого своего затылка.

Лобачев даже и не повернулся в ее сторону. Он упорно смотрел на Лукьяна, а тот, все более конфузясь, не мог глядеть прямо в лицо. Наконец, заикаясь, обещался:

— Чай, как-нибудь сделаемся, Семен Максимыч?

— То-то, гляди. А то приспичит вдругорядь, лучше не ходи. Ко мне, брат, дорогу не загаживай.

— Больно надо! — опять крикнула Маланья. — И без эдаких живодеров обойдемся.

— А тебе, баба, совет, — повернулся к ней Лобачев, — спервоначалу подол свой вымой, тогда в разговор вступайся.

И, высоко подняв голову, пошел с загона. Но Маланья не из таких баб, чтоб промолчать.

— Ах ты паскуда эдакая! — завопила она вслед. — Ах ты черт лысый! Я те вымою, я тебе возьму вон сноп да все твои бельмы выхлещу!..

— Перестань звенеть! — крикнул на нее Лукьян.

— А то ишь ты! — не унималась Маланья. — Испольну ему отдать! Отсыпь ему чего брали — и черт с ним. Будет, потянул нас за кишки.

Лобачеву навстречу ехал Егор.

Он еле сдерживал лошадей. Закусанные слепнями, они рвались в стороны, то и дело забираясь в нескошенную рожь.

— Бог помочь! — с явной насмешкой крикнул ему Лобачев.

— Иди к черту! — злобно, не то от слепней, не то от насмешки, ответил Егор.

Лобачев опешил. Заморгал глазами и, помедлив, укоризненно заметил:

— Спасибо на добром слове. Только за что?

— Старо за ново зашло. Ходишь?.. Колдуешь?..

— А чем я, ты погодь, чем я виноват, что ты чужую рожь косишь? — задал вопрос Лобачев. — Своя осыпается, а он — у-ух ты! — жарит по чужому загону. Жарь, жарь, в пролетарию готовься!

— А ты завидуешь?!

— Как же, есть чему! А только совет мой тебе, как ты есть уж пролетарий, красный лоскуток на граблину прицепи.

— Мне вот слезть неохота, я бы тебе два синих фонаря прицепил под глаза. Ишь ты, шляешься, людей-то мутишь. Я тебе опушку леса припомню, я тебе не Сотин.

Еще что-то кричал распаленный Егор, но за шумом жнейки ничего не было слышно.

Тучная фигура Лобачева уходила все дальше и дальше и скоро скрылась за поворотом на яровые поля…

… Эти горячие дни жнитва, когда в деревне оставались только старики да ребятишки, казались Алексею непомерно длинными, скучными. Ездил он с братом в поле, но ему не были сделаны грабельцы, а вязать не умел, и оказалось, что в поле делать ему совсем нечего. Пробовал покосить, взял у Кузьмы косу, прошел три ряда и почувствовал, что ноет спина.

— Бестолковая работа — косить косой, — заключил он.

Снопы принялся подтаскивать в обносы, крестцы класть. Но крестцы получались такие, что при первом же ветре грозили расползтись на все четыре стороны. Тогда ушел с поля и забрался в погребицу. Но и там не нашел покоя. И твердо решил: надо скорее уехать в город.

«Артель налажена, работа пойдет. Приедут землеустроители, отрежут землю. Все это обойдется и без меня. Надо еще раз собрать их, поговорить, переизбрать председателя — и в дорогу».

Как-то вечером, когда Кузьма только что приехал с поля и распрягал лошадей, Алексей заявил ему:

— Денька через два — на Алызово мне.

— А лошадь? — спросил Кузьма.