Майорат Михоровский - Гелена Мнишек

— Богдан, смилуйся! Не оскверняй алтаря, на который я столько лет приносила жертвы… которому посвятила сердце свое и душу…

— Но разве это любовь, Люци? Ты несколько лет мечтала о нем…

— Я любила его!

— Нет. Мечтала. В своих детских, а потом и девичьих мечтах ты идеализировала его настолько, что он стал из реального человека вымышленным добрым гением, светочем, мечтой… И с Брохвичем ты обручилась только затем, чтобы подтолкнуть майората к решительным действиям…

Люци опустила глаза, щеки ее горели. Богдан неумолимо продолжал:

— Я не знаю, что и когда произошло меж тобой и майоратом, но уверен: осенью в Глембовичах ты убедилась, что майорат никогда тебя не любил. Я читал в твоем сердце… и в сердце дяди. Сначала я молчал, верил, что онответит на твои чувства и вы будете счастливы. Но потом, когда я узнал, что близится это роковое бракосочетание, терпение мое иссякло, я решился, и ничто уже не могло меня остановить. Я здесь — и я ни за что не позволю тебе убить Брохвича!

— Я хорошо понимаю, что делаю, на что иду…

— Но ты внутренне жаждешь спасения, — прервал ее Богдан.

Люция молчала. Страх, ее возрастала.

— Ты жаждешь спасения, — повторил Богдан. Но знаешь ли ты, кто может тебя спасти?

— Никто не имеет права меня спасать! — выкрикнула она и тут же поняла, что кривит душой.

Богдан порывисто взял ее руки в свои:

— Я имею право… и воспользуюсь им!

— Какое еще право?

— Я люблю тебя!

— Ты? Меня?

— Да.

Они смотрели друг на друга, не в силах перевести дыхание. Богдан был взволнован и смущен, на его худом мужественном лице сменяли друг друга наплывавшие чувства.

Люция, вся дрожа, спросила:

— Чем продиктованы эти слова — жалостью ко мне или стремлением уберечь от неправильного шага?

Михоровский поцеловал ей руку. Когда он заговорил, голос его дрожал:

— Люци, прости мне столь напористое и неожиданное признание. Я давно любил тебя, но до последнего времени плохо разбирался в своих чувствах. Теперь я все для себя решил, и счастье, которое ты видела в браке с майоратом, хочу превратить для тебя в реальность. Ты никогда не любила майората. Вот Вальдемар любил Стефу по-настоящему, это была истинная, непреходящая любовь, оставшаяся святою навсегда. Можешь ли ты сказать то же самое о своих чувствах?

Люция опустила глаза.

Богдан нравился Люции, она попала под его обаяние, и благодарность к нему переросла в ее сердце в любовь.

А он молчал, чувствуя происходивший в ней внутренний перелом. Быть может, и сам переживал последнюю, окончательную перемену.

Прошло не менее часа, прежде чем Люция очнулась от мыслей, вызванных столь неожиданным признанием, настолько, что смогла говорить. Исчезли тоска и укоры совести.

Богдан пробудил ее вопросом:

— Люци, ты не ответила мне. Видишь ли ты разницу меж чувствами Вальдемара к Стефе и твоими чувствами к Вальдемару?

Люция посмотрела ему в глаза:

— Да, Вальдемар любил иначе. Но и я любила… Хорошо, оставим это. Богдан, ты тоже не рассказал мне еще о своих чувствах.

Богдан зарумянился:

— Клянусь, поначалу я ехал сюда, движимый чувствами брата, спешащего спасти сестру… Но едва увидел тебя, в сердце ожила столь долго сдерживаемая любовь. Я люблю тебя, Люци, и потому хочу спасти. Будь благоразумна, откажи Брохвичу. Не делай несчастными и его, и себя.

Люция заломила руки:

— Но как я ему скажу? Как он это вынесет? И все же… отказать ему необходимо.

ХLVII

Граф Брохвич с нетерпением ожидал дня бракосочетания.

Однажды он сидел у себя в кабинете, собираясь навестить невесту. Неожиданно вошел камердинер княгини Подгорецкой, подал ему письмо, небольшой сверток, потом таинственно прошептал:

— Ясновельможный пан граф, у нас какое-то несчастье…

— Что случилось?

— Что-то нехорошее творится с нашей паненкой с того самого дня, как приехал молодой пан Михоровский..

Брохвич невольно вздрогнул — он прекрасно все понимал. Знал, что настал миг, которого он больше всего опасался.

Камердинер продолжал:

— Баронесса часто разговаривает с паном Богданом, а потом плачет и не спит по ночам…

— Довольно! — раздраженно сказал Брохвич. — Можешь идти.

Когда камердинер вышел, граф быстро прочитал письмо. Из Сверточка выкатилось обручальное кольцо, которое он недавно надел на палец Люции. Брохвич подсознательно ожидал этого, но все же был ошеломлен. Обрушившаяся беда опалила его душу, и без того измученную многолетними терзаниями.

Ежи смотрел на кольцо, и печаль понемногу уступала место ненависти. Его одолевало множество вопросов, но он не мог найти ответа.

Почему Лкщия отказала ему буквально в последнюю минуту? Откуда вдруг взялась у нее такая решимость?

Почему на смену согласию вдруг пришли сухие слова: «Мы должны расстаться, потому что никогда не будем счастливы вместе. Я еще раз все обдумала, и мне не хватает смелости идти с вами под венец. Лучше, если мы оба как-то перестрадаем это, не обманываясь. Не хочу поступать с вами неблагородно».

Брохвич понял, что побудило ее принять решение.

Появление Богдана!

Ярость охватила графа. Он чувствовал себя оскорбленным, обманутым. Во всем виновен Богдан! Он, явившись нежданно, как демон-искуситель, с помощью какой-то неведомой силы принудил Люцию вернуть кольцо, лишив столь долгожданного счастья.

Брохвич, как и Люция сначала, подумал, что через Богдана действовал сам майорат — и его охватил безумный гнев на Вальдемара, использовавшего столь подлый прием. Брохвич понимал, что Люцию уже не вернуть, но думал сейчас лишь о мести, не желая даже понять, что заставило Люцию так поступить, он видел одного себя, мучился лишь своей бедой. Однако прежде всего хотел доискаться до истины, узнать, что же произошло.

Словно умирающий, перед глазами которого проносится вся его жизнь, Брохвич увидел в воображении череду лет, исполненных безответной любви к Люции. Столько напрасных трудов, столько борьбы и душевных терзаний, столько надежд, которые должны были вот-вот сбыться… Все растаяло, как мираж!

Обещание счастья оказалось злой иллюзией. Горечь пришла на смену столь долго и нежно лелеемым надеждам. Прошлое, рисовавшееся в его воображении нежными акварельными тонами, вмиг потеряло цвет. Брохвич уже не понимал своих чувств. Были минуты, когда ему казалось, что он любил Люцию лишь духовной любовью, что единственным его побуждением было дать ей счастье, и эти чувства укрепились, когда она стала его невестой.

А теперь все умерло. Осталась лишь зависть непонятно к кому, сожаление о потере любимой, принадлежавшей кому-то другому. И звериный инстинкт требовал мести.