Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович

— Пойдем, с родителями познакомлю.

— А нужно?

— А разве нет?

Семья «из приличных». На зубы и биографию смотрели с некоторым ужасом, но разговор шел вежливый, без подловатых намеков. Пусть и рабочий человек, сугубо пролетарский, но работает в серьезной организации, авторитет имеет, специалист, зарплата приличная — поузнавали заранее, тоже не спешили.

— Ну, Митрич, ты даешь! — сказали в ЭМЦКТиПБ с явным одобрением. — Все ж урвал себе приз по пятилетнему плану. Красавица, да еще образованная.

В том то и дело — уже «Митрич» для народа, вообще не мальчик, а тут такой роман… Поздновато ведь, а?

Но лежала Тоня рядом на чистом и новом постельном белье, спала, обнимая за шею, прижималась тепло. И казалось: да почему нет⁈ Вот же она — милая, уютная, домашняя, как и должно быть. Неужто нелепо так думать?

Свадьба была скромной, но тоже приличной. Поздравляли гости искренне, желали только хорошего. И все равно казалось, что какую-то фильму смотрит товарищ Иванов — ну, конечно, звуковое кино, современное, всё на уровне. Нет, всё равно не верилось.

Поверилось, когда Гришка родился — Григорий Дмитриевич Иванов — серьезный такой, хотя маленький-маленький.

Послал на Октябрьскую годовщину очередную открытку сестре «всё хорошо, подруга, вот племянник родился — Григорием назвали». Ответа не ждал, обратный адрес ставил липовый-чужой, но знал, что сердечно порадуется Райка.

А пропустив один Первомай — в 38-м — пришлось снова в праздничную открытку дописывать — Сашка родилась — Александра Дмитриевна.

Жили тогда у родителей, теща с детьми помогала, квартира не то чтобы особо просторная, но удобная, с газом и ванной — всё с бытом налажено, почти как при коммунизме. Собственно, дома маловато приходилось бывать — работы невпроворот, готовили к производству новые модели, с учетом напряженной международной обстановки и прочего. Но в воскресенье с коляской погулять, семьей по саду Баумана[8] пройтись на свежем воздухе — то святое.

Обходили неприятности семью Ивановых. Времена были не сказать что совсем безмятежные, скорее наоборот, но обходилось.

На лето дачу снимали. Ездил по выходным Дмитрий за город, иной раз вместе с тестем в электричку садились, всякие технические новинки и достижения по дороге обсуждали.

А на даче красота: прохладно, душистая смородина зреет, ужин готов, дети тянутся. Гришка любил, сидя на горшке, слушать что-то про старинное кино, а Сашка на руках отца ерзала, иной раз зычно принималась требовать ускорения сюжета — пошустрее характером девчонка была. Тоня смеялась: «да что они про тех твоих графских разбойников и мушкетеров понимают»?

А кончилось всё, как известно, в самый поганый день страны — 22 июня. В иных городах и областях «ровно в четыре часа», а у Ивановых — как у большинства советских граждан — в 12:15 по московскому времени, в минуты радиовыступления товарища Молотова.

* * *

9.03.1945. Восточная Пруссия

2:23

Ну его к хренам, вспоминать сил не было. Митрич закончил с полом, поставил швабру, пошел к командиру:

— Товарищ бронетанковое начальство, выдай папиросу из заветных. Душа ароматов просит.

Лейтенант глянул с большим подозрением, но в нравоучительность впадать не стал. Открыл подарочный портсигар:

— Бери. И смотри, протянет тебя на улице. Гуляева из второго взвода сегодня в санбат отвезли — кашляет, как из 122-миллиметров.

— Вот! А я предупреждал: в приличной ОМГП непременно должен быть свой медсанвзвод. И приличный фельдшер. Вот как наша товарищ Сорока — у нее строго, без разрешенья хрен кашлянешь.

— Смейся-смейся. Только без бронхитов. Лично я так вообще за дезертирство сочту, — пригрозил суровый лейтенант Олежка. — Поскольку серьезно надеюсь на своего заряжающего.

В ночной стылой темноте сел Митрич на подножку машины, неспешно закурил. Сигарета пахла дивно, даже как-то по-заморски, по-пиратски. Вот славные были времена, веселые. Плавали по морям, ром исчисляли бочками, кричали «карамба!», умирали легко, а валенок и полушубков не носили за полной ненадобностью.

Брехня, конечно, не было никогда легких времен. Бывали времена, когда в легкость люди охотно верят, себя самозабвенно обманывают.

* * *

Москва 1941-й, осень.

Имелась у товарища Иванова «бронь» производства, количество зубов, не подлежащее мобилизационному призыву, и ненормированный рабочий день. С августа перешли на рабоче-казарменное положение — задач было поставлено столько, что хоть в восемь рук работай. Съемочная аппаратура, упрощенные фотокинопулеметы, оптические приборы и новые срочные разработки: «проще, больше, еще быстрее, фронту кровь из носу нужно». Домой вырывался раз в неделю. Тесть давно был в командировке — у него тоже специальность не последняя. В семье Гришка еще держался, остальные панически боялись бомбежек, по тревоге начинали хором выть и паниковать. Ладно, теща с малой Сашкой — с них какой спрос? — так и Антонина страху поддавалась.

Возвращался в мастерские, переключал мысли — ящики-чехлы-кофры, грубые, максимально технологичной конструкции. «Митрич, конструкторы просят — лишь бы прибор не побить, с нас же головы снимут. Понятно, что не из чего сейчас футляры делать, но надо…».

Работали.

В середине сентября днем прибежала Тоня, вызвала на проходную:

— Митечка, эвакуируют нас. С папиной службы семьи отправляют, вагоны выделили. Мы поедем, здесь уж совсем жутко. Немцы, говорят, всю Москву затопят.

— Только давай без слез.

Отпросился, наспех собрали шмотки. Детские вещички, посуда, ерунда какая-то в чемоданах. Разве так уезжать нужно? Но было всего полчаса, и царила полная семейная пустота в головах.

Отвез на Казанский. Вагон рыдал, прямо вот весь, целиком и полностью. Только Сашка, обычно и сама не дура поголосить, молчала, видимо, от превеликого изумления. Таращила глаза на руках у тещи, а Гришка, бедняга, в этом бедламе все-таки сопли распустил.

…— Мы сразу напишем, сразу! — кричала Тоня, отпихивая постороннюю, упрямо втискивающуюся в открытое окно, корзину. — Приедем, сразу напишу.

Работа осталась, шла круглосуточно. Писем не было.

В октябре пришел приказ на срочную эвакуацию ЭМЦКТиПБ. Товарищ Иванов оставался в группе организации отправки. Первым свернули и отправили «конструкторское» и полу-готовые образцы аппаратуры, оптику, потом инструменты, станки и материалы.

10 октября навесили замок на опустевшую проходную цеха. Арьергард: шесть человек группы отправки, взгляды от усталости насквозь пустые, бессмысленные. Всё — иссякли до последнего миллиметра люди.

— Товарищи, завтра встречаемся на вокзале. Посадочные пропуска разбираем, товарищи. Митрич, бери.

— Отдай кому-нибудь. Я — в военкомат.

— Ты что⁈ Это же дезертирство! Под суд пойдешь.

— Ну, пусть на фронт делегацией приезжают, арестовывают. Брось, Пашка, вот чего вдаль мне кататься? Там у вас столяры найдутся, сейчас техзадания простые, невелико уменье из третьесортной фанеры «гробы» сколачивать. А мне сейчас винтовка в руках уместнее, все ж помню, как затвором щелкать.

Писем всё не было. Блуждали где-то эшелон и почта эвакуированных…

Сутки проспал, взял ватник и вещмешок. Проверил почтовый ящик — пусто. Ладно.

Москва. Осень 1941. Барикада у Смоленской.

В военкомате особо заглядывать в зубы не стали — не та ситуация. Но на «бронь» указали:

— Не имеем права мобилизовать. Возвращайтесь на производство, товарищ Иванов.

— Так свернулся и уехал наш цех, нету уже предприятия. Что мне, дома сидеть или анархическим самоходом топать на передовую? Тут, нынче, оно и недалече, а, товарищ капитан?