Последний дубль Декстера - Джеффри Линдсей

Но не совсем еще вплотную, еще рано. Патрик еще не заметил нас, не оглядывается, продолжает смотреть на берег. Он не делает ничего, только сидит в своей желтой пластмассовой лодчонке, чуть откинувшись назад, и всматривается в толпу на пристани так, словно в мире нет ничего важнее этого, словно ничего такого не крадется к нему со спины.

Патрик так и не подозревает ничего, он смотрит на пристань, откуда доносится до нас восторженное жужжание – вряд ли такое может быть вызвано тем кошмаром, что лежит до сих пор в мусорном контейнере, – нет, он наверняка вызван единственной наградой, которую ожидает он в эту залитую солнцем полночь, и один короткий взгляд, брошенный на берег, подтверждает: да, это приехала Джекки, и толпа зевак разом забыла, ради чего она здесь собралась, и в состоянии думать только об этой златовласой богине, и мой ничего еще не подозревающий партнер по игре тоже. Он подозревает о нашем присутствии не больше, чем его каяк, а ведь мы находимся всего в полудюжине ударов сердца и уже готовы развить свои кольца, и вторгнуться в его бездумное восхищение, и выдернуть его из-под этого горячего солнца в холодную, бездонную вечность…

Ближе…

И тут он наконец оглядывается. Негромкий всплеск воды или рокот работающего на низких оборотах мотора дает ему знать о том, что мы близко, и Патрик поворачивается в нашу сторону. И да, вот оно, лицо из Фейсбука с самодовольной ухмылочкой, типа «а ты и не знаешь, что я сделал!» Он смотрит на нас всего секунду, но, похоже, толком не видит и снова поворачивается к златовласой женщине на пристани, и в его голове нет ничего, кроме голодных мыслей, и ни малейшей жалкой мыслишки о том, что кто-то еще более голодный готовится его сцапать.

Ближе…

И он снова смотрит на нас, и теперь мы слишком близко, чтобы это было случайностью. Его брови удивленно хмурятся, а недовольство на лице медленно, но верно сменяется тревогой… узнает ли он наше лицо, нашу маску? Узнает ли он нас, понимает ли наконец, что мы пришли за ним, пришли помешать его неуклюжим развлечениям, положить конец его кровавым забавам и разобраться с ним раз и навсегда?

Возможно, да: Патрик резко выпрямляется, сжимая в руках весло так, словно оно способно спасти его от того, что произойдет очень скоро, что обязано произойти с ним, и изо всех сил загребает лопастями воду: левой, левой, левой и правой, и каяк разворачивается и устремляется прочь. Паника, с которой он гребет, прямо-таки ласкает взгляд. От чего он пытается уплыть? От ареста? От тюрьмы? От неумолимой Руки закона! От стальных наручниках и зачитываемых вслух правах, а затем долгого ожидания в дурно пахнущих помещениях с решетками на окнах и дверях?

И пытался бы Патрик грести еще быстрее, знай он, что не будет никаких решеток, никаких наручников, никакого ареста и что единственное правосудие, ожидающее его, будет окончательным, что вынесет его не суд присяжных, а Верховная коллегия боли, и что все его права сводятся теперь к одному: праву освободиться от бренной оболочки и погрузиться в Темную Вечность – и никаких апелляций, никаких обжалований, ничего.

Потому что мы у него на хвосте, как бы быстро он ни греб. Мы следуем за ним по пятам, спокойно, не торопясь, глядя на то, как он изо всех сил молотит веслом. Левое, правое, левое, правое – все быстрее и быстрее. Для него этот спринт – бегство от опасности, и скорость у него неплохая. Нет, правда, весьма неплохая. Для каяка.

Но не для нашего катера.

Для нас, держащих руку на рычаге газа, это развлечение, игра с мышью перед тем, как выпустить когти, и мы не отстаем от него, а напротив, подбираемся все ближе…

Теперь Патрик гребет совсем уж как чемпион, и лопасти его весла ныряют в воду и выныривают в хорошем, быстром, но ровном ритме, и, оглядываясь, он видит нашу довольную, спокойную улыбку, и еще более ускоряется, разгоняя свою желтую лодчонку до прямо-таки потрясающей скорости. Стиснутые зубы, вздувшиеся на лице и руках вены – он так старается, словно его усилия способны преодолеть законы природы. Мы настолько впечатлены этим зрелищем, что едва удерживаемся от того, чтобы не поаплодировать.

Но Патрик уже обогнул островок-волнолом и правит в направлении парка на берегу, где его ждет возможное спасение, и он почти надеется улизнуть на свободу. Он трудом и потом заработал себе избавление от этого странного преследователя, который не отстает от него, а только улыбается, и, возможно, в его полной паники и надежды голове все-таки зарождается ма-аленькая мысль: почему?

Почему мы догоняем его так медленно? Почему не нападаем, не кричим или не стреляем? Почему только улыбаемся – и нагоняем его так медленно, дюйм за дюймом?

Нет, правда, почему? Патрик еще не понимает этого, даже не надеется понять, а ведь это так просто. Слишком просто даже для этого бесчувственного простофили.

Мы улыбаемся потому, что счастливы.

А счастливы мы потому, что ждали от него именно такого поведения, и теперь он делает все для нас – в точности как надо, словно заранее выучил свою роль в Темных скрижалях, и он играет точно как по нотам, в нужный момент, и нужный момент настал.

Теперь, когда он обогнул наконец маленький островок; теперь, когда он покинул наконец воды гавани – его больше не видно ни с яхт, ни с берега, где до сих пор толпятся копы и зеваки. От вожделенного берега с парком его все еще отделяет полмили водной поверхности. Теперь, когда все в точности Так, Как Должно Быть, и все пружины взведены, и готовы прийти в движение…

Сейчас.

И наша рука на рукоятке газа дергается вперед, и наш довольный рык сливается с довольным ревом мотора, и катер устремляется вперед – не на полной скорости, но достаточно быстро – быстрее каяка, как бы ни махал в панике веслами его гребец.

И отведенного ему времени хватает лишь на один короткий, сдавленный крик – протестующий вопль, полный недоумения, как подобное могло произойти с таким замечательным ним, а потом это уже произошло. Наш катер ударяет в бок его каяка – сильно, со всей силой нашей массы, помноженной на большую скорость, а еще на нашу волю, что держит штурвал и продолжает улыбаться, еще шире улыбаться, такое удовольствие нам доставляет то, что происходит с невежественным недоноском в каяке.

Впрочем, он уже не в каяке. Больше не в каяке. Теперь он в воде и лихорадочно загребает руками в надежде зацепиться за что угодно, только бы оно держалось на воде, и как назло, ничего такого в пределах досягаемости не обнаруживается. Каяк отшвырнуло далеко в сторону, и из воды торчит только его желтое днище, а поблизости нет ничего, кроме небольшого рыболовного катера с улыбающимся капитаном за штурвалом. И он продолжает барахтаться в воде, и отплевывается.

– Какого… – вопит он, и мы медленно описываем вокруг него дугу так, чтобы оказаться между ним и берегом.

– Извините! – кричим мы в ответ, даже не пытаясь изобразить раскаяние. – Не заметил вас!

И он бултыхается и отплевывается еще немного, но потом немного убавляет свои героические усилия, потому что с чего бы такому случиться по злому умыслу, и солнце продолжает сиять, да и мы только улыбаемся и просим прощения, а деваться ему все равно больше некуда.

– Клизма гребаная! – орет он с характерным для уроженцев Теннесси выговором. – Как это не заметил?

– Извините, – повторяем мы, и наклоняемся, и снимаем с крепления багор, и протягиваем в его сторону. – Цепляйтесь за это! Сейчас мы вас вытащим!

Он зажмуривается, потом открывает глаза и таращится на багор, мотающийся у него перед самым носом.

– Кто это «мы»?

Само собой, речь идет о Нас, о Темных Нас, невидимых глазу, но сильных и изобретательных, прячущихся за этой счастливой, немного ехидной улыбкой, – но мы ему этого не объясняем, не сообщаем, что он в численном меньшинстве, мы вообще не говорим ему ничего, кроме «Держитесь за багор!», добавив довольное: «Упс!», когда багор как бы ненароком врезает ему по кумполу. Всего раз, и очень дозированно – так, чтобы это выглядело абсолютной случайностью, но с достаточной силой для того, чтобы на мгновение у Патрика потемнело в глазах и он хлебнул морской водицы.

– Ох, простите! – кричим мы, глядя на то, как он с выпученными глазами пускает пузыри. – Да держитесь же за багор! – повторяем мы, на этот раз настойчивее. Катер медленно относит от того места, где Патрик трепыхается над пучиной, которая скоро станет его домом.

И он делает панический рывок к багру, едва не выпрыгивая от усилия из воды, и отчаянно хватается обеими руками за деревянное древко багра.

– Отлично! – кричим мы с облегчением, потому что теперь он наш с потрохами. Мы подсекли нашу рыбку, насадили ее на крючок и теперь тянем к себе, к борту катера. И мы выдергиваем его вверх, туда, где Патрик может зацепиться за планшир и отпустить багор, и опускаем багор на палубу и становимся на колени, протягивая ему левую руку, чтобы помочь забраться на борт.