Смотрю на тебя - Юлия Григорьевна Добровольская

не отказался, так это от возможности служить в родном Архангельске, в части, где служил отец. Это была идея Олега Игоревича, он же и сделал всё необходимое.

Поезд тронулся, а Вадим всё держал меня. Потом, наконец, отпустил, запрыгнул на подножку и сказал:

— Ты не дождёшься меня.

— Что ты говоришь!? — кричала я вслед уходящему поезду, и слёзы лились ручьями из моих глаз.

* * *

Вадим приехал в Москву через год — в отпуск.

Мы с Антоном уже несколько месяцев жили нашей прежней жизнью и решили ничего не говорить Вадиму, пока он не отслужит и не вернётся навсегда.

Антон съехал на несколько дней в свою квартиру, а я свою постаралась лишить следов его пребывания.

Но Вадим был не из тех, кого можно провести. Конечно, он почуял: я не та, что прежде. Я извивалась и врала, но сказать правду не решилась. По крайней мере, правду о нас с Антоном.

Зато я рассказала ему другую правду. О том, как я от одиночества и скуки соблазнила студента.

— Это была голая физиология, никакой любви! — уверяла я.

Впрочем, так оно и было.

* * *

Студент был тоже первокурсником. В отличие от Вадима, он поступил в университет после армии и двух лет работы в газете. Ему было двадцать три — на год больше, чем теперь Вадиму.

Он чем-то напомнил мне Вадима: и внешностью и характером — та же фигура и та же… нет, не та же: его мятежность граничила с высокомерием. А его одержимость учёбой имела иной, чем у Вадима корень — амбициозность. Но он тоже начал научную работу с первого курса.

Меня разобрало любопытство: смогу я его приструнить или нет? В конце концов, я писатель, и собственный жизненный опыт это мой основной материал…

Как-то, сославшись на нездоровье, я пригласила студента к себе.

Мы сидели в гостиной за журнальным столиком друг против друга и решали какую-то сложную синтаксическую задачку.

Выбрав момент, когда он был всецело поглощён работой, я ни с того, ни с сего, вдруг выпрямилась, расстегнула блузку, обнажив грудь, и сказала: раздевайся, перерыв.

Ради выражения на его лице стоило сделать то, что я сделала…

Но это было не всё — его физиономия только поначалу отразила растерянность и удивление, а потом на ней нарисовалось нечто вроде: «а вот шиш тебе!»

Это-то меня и завело.

— Ну? — я немного подождала и, не наблюдая перемен в настроении этого упрямца, сказала: — не хочешь, как хочешь, тогда я одна, а ты пока пройдись, разомнись.

Он откинулся на спинку кресла и продолжал делать хорошую мину при плохой игре — его возбуждение выдавали лихорадочно блестевшие глаза и впившиеся в подлокотники побелевшие пальцы. Потёртые джинсы медленно вздувались под пряжкой ремня.

Когда я, глядя прямо в его зрачки, уже подходила к кульминации, он, разумеется, не выдержал.

Его кресло отлетело назад, меня он выдернул из моего и повалил на ковёр.

Я недооценила студента. По-настоящему он утомился только через пару часов.

Он не был ни нежен, ни предупредителен, ни изобретателен. Это был самец, обуянный животным инстинктом. Сильный самец, у которого лишь одна задача: выплеснуть своё семя в подвернувшуюся самку, чтобы скинуть напряжение, и, подавив её волю, утвердиться господином, продолжателем рода, царём природы и невесть кем ещё.

Моя искусанная грудь и измятые бёдра и живот ещё долго болели.

Когда мы снова увиделись, я чувствовала себя кроликом под взглядом удава.

Ни слова не говоря, он запер дверь аудитории, в которой мы занимались, и стал медленно расстёгивать ремень. Теперь он смотрел мне в глаза, как накануне я ему.

Я старалась удержаться как можно дольше, точно так же прикидываясь равнодушной, как прежде он.

Он подошёл, руки в боки, в приспущенных джинсах, под которыми не было трусов, в полной уверенности, что я не устою перед этим мощным звериным зовом.

Я не устояла. Правда, выдержки моей всё же хватило на то, чтобы не упасть в обморок или не наброситься на него в порыве неудержимого желания.

В этот раз наше соитие напоминало битву — причём, не за собственное наслаждение, а за то, чтобы соперник был сражен оргазмом раньше тебя самого.

Получилась ничья: два-два. Но только потому, что прозвенел звонок, предупреждающий о закрытии института…

Наш контакт продлился недолго. Оказалось, что бездушный секс не увлекает меня. А студент, почувствовав моё охлаждение, не счёл нужным напрягаться в попытках вернуть мой пыл, вероятно, он вышел на тропу охоты за новыми самками.

* * *

Когда с этим студентом у меня всё закончилось, я рассказала Антону, что попробовала заглушить одиночество вот таким вот способом… Он взбесился, ещё не дослушав до конца мою историю.

Так и не признав, что это была тривиальная ревность, Антон вскоре оставил Жанну и снова поселился у меня.

* * *

Вадим тоже взбесился. На что я ответила, что никогда ни от кого не потерплю никакого пресса.

В конце концов, мы помирились.

Он показал мне несколько рассказов, написанных за прошедший год. Они были замечательны! Лаконизм и ёмкость его любимого писателя без тени подражательства. И невероятная изобретательность в сюжетах.

Я заботилась о Вадиме с прежним пылом. Но между нами пролегла трещина.

Он уезжал с уверенностью, что в мой дом больше не вернётся, хотя ничего определённого не произошло. Возможно, думала я, подошёл естественный конец нашей с ним истории…

Ближе к концу службы он написал мне спокойное письмо, краткое содержание которого было буквально таково: я всё понимаю, это жизнь, тебе не в чем себя винить, спасибо за всё.

Я плакала, а Антон уговорил меня съездить к Вадиму.

* * *

Мы провели три дня и три ночи «полных страсти и тоски».

Сначала Вадим едва не отправил меня тут же назад, в Москву. Я сказала, что не уеду до тех пор, пока мы всё не обсудим. Тогда он согласился на короткий разговор: он изложит мне свои аргументы, а я, если сочту нужным, выскажу свои возражения.

Но когда мы остались наедине, что-то растаяло… или расцвело. Мы навёрстывали полтора года разлуки и десятидневный его отпуск, потраченный на объяснения и попытки вернуться к прежним отношениям. Прежние отношения вернулись сами собой. Я поняла, что люблю Вадима… Нет, не то… Это я всегда знала. Я поняла, что никогда не смогу сделать выбор между ним и Антоном.

— Ты вернёшься в наш дом, — сказала я, в