Где-то во времени - Ричард Матесон

Теперь я, похоже, впадаю в неспешную говорливость. Это состояние нельзя назвать неприятным. Вот сижу я здесь, и единственный звук в комнате – скрип пера по бумаге, не считая отдаленного грохота прибоя. Даже Робинсон на время утих. Поэтому я чувствую себя почти образцовым джентльменом 1896 года.

Надеюсь, что вспомнил все важное. Я знаю, что упустил бесконечные минуты и нюансы эмоций. Есть слова, даже в нашем с Элизой разговоре, которые я не могу припомнить. И все же, полагаю, что главные моменты записал.

Сейчас небо за окном почти расчистилось. Только с карнизов капает. На том берегу бухты Глориетта видна россыпь огней; высоко в небе, как алмазы, сверкают звезды. На другой стороне парка можно различить темный силуэт трубы прачечной, прибрежную полосу со стороны Мексики, а справа – призрачные очертания железного волнореза, выдающегося в океан.

Я удивляюсь своим неразумным – даже идиотским – стремлениям выискивать противоречия в том, что уже сделано. Полагаю, было бы лучше полностью сконцентрироваться на «времени 1», то есть 1896 годе. В любом другом подходе я ощущаю подвох.

И все-таки трудно удержаться от анализа этих противоречий, и не только из любопытства. К примеру, что произойдет 20 февраля 1935 года? Я намерен остаться там, где нахожусь сейчас. В таком случае что произойдет в этот день будущего? Исчезну ли я стихийно в качестве взрослого? Останусь ли в живых я, младенец, или умру при рождении, или вовсе не буду зачат? И что хуже всего, не создаст ли факт моего возвращения абсурдный феномен двух Ричардов Кольеров, существующих одновременно? Эти размышления меня растревожили – лучше бы я вообще об этом не думал.

Возможно, что ответ более прост и, оставшись здесь, я постепенно превращусь в другую личность, так что к 1935 году буквально не останется Ричарда Кольера, которого надо замещать.

Только что мне в голову пришла странная мысль – странная в том смысле, что появилась она только сейчас.

Это то, что знаменитые мужчины и женщины, о которых я читал, сейчас живы.

Эйнштейн – подросток и живет в Швейцарии. Ленин – молодой адвокат, его революционная деятельность еще в отдаленном будущем. Франклин Рузвельт – студент Гротона[43], Ганди – юрист в Африке, Пикассо – юноша, Гитлер и де Голль – школьники. В Англии на троне по-прежнему королева Виктория. Тедди Рузвельту еще предстоит атаковать гору Сан-Хуан[44]. Герберт Уэллс в конце прошлого года издал «Машину времени». Именно в этом месяце избран Маккинли[45]. Генри Джеймс только что подался в Европу. Джон Л. Салливан[46] недавно покинул ринг. Крейн, Драйзер и Норрис только сейчас начинают развертывать реалистическую школу писательства.

А как раз когда я пишу эти строки, Густав Малер в Вене назначен дирижером Королевской оперы. Лучше не думать о таких вещах или… Боже правый.

У меня дрожит рука, и я с трудом держу ручку. Я проспал несколько часов, и у меня не болит голова!

У меня такое чувство, будто я продолжаю сдерживать дыхание, – перемена настолько меня возбуждает, что я боюсь о ней подумать.

Поначалу я об этом и не думал. С нарочитой тщательностью я сосредоточился на деталях своих действий. Я аккуратно сложил листки бумаги, ощущая пальцами их текстуру, прислушиваясь к их хрусту, и засунул во внутренний карман сюртука. Снова бросил взгляд на часы Робинсона. Половина седьмого. Я встал и потянулся. Посмотрел на импресарио, который все еще спал, издавая горлом булькающие звуки. Я позволил себе заняться складками на костюме.

Включив свет, я взглянул на себя в зеркало ванной комнаты. На щеках отросла щетина. Я заметил у раковины чашку для бритья и помазок Робинсона. Нет времени. Мне хотелось выбраться оттуда, сосредоточиться на деталях, а не пялиться на себя в зеркало. Как отделаться от этой всепоглощающей мысли? Я еще не был готов ей противостоять.

Я быстро плеснул в лицо холодной водой, вытерся и попытался, почти безуспешно, пригладить волосы пальцами. Нужно купить себе расческу, бритву и чашку для бритья, а также рубашку и в особенности – эта мысль меня смутила – носки и белье.

Стараясь не шуметь, я вышел из комнаты, но, приняв на веру, что Робинсон не услышит стука двери, захлопнул ее и взглянул на табличку: номер 472. Повернув налево, я дошел до конца короткого бокового коридора, снова повернул налево, но, заметив, что выбрал неверное направление, повернул обратно.

Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на то, как тихо в гостинице. До ушей не доносился шум машин, рев приземляющихся самолетов. Если не считать постоянного шуршания прибоя в отдалении, тишина была полной. Мои шаги отчетливо звучали на каждой ступеньке.

На втором этаже я пошел по коридору в сторону наружной лестницы, чтобы не заходить в холл. Подойдя к входной двери, я вспомнил, что в девять часов восемнадцать минут должен зарегистрироваться и получить номер 350.

«Дежа-вю», – подумал я, выходя на балкон и заглядывая в открытый дворик. Хотя выглядел он совершенно по-другому – не наблюдалось зарослей тропических растений – инжира, лайма, апельсиновых деревьев, бананов, гуавы, гранатов и тому подобного, – но испытанное мной чувство было сродни тому, что я испытал в гостинице в первое утро. С той разницей, что его нельзя было описать как дежа-вю, ведь это означает «я был там прежде», а по сути дела, меня там не будет еще семьдесят пять лет.

Это затруднение меня смутило, так что я выкинул его из головы, спустившись по наружной лестнице и оказавшись в омытом дождем дворике. Я шел мимо цветочных клумб и белых стульев, под арками, прорезающими густые высокие изгороди, мимо хлещущего фонтана, в центре которого стояла статуя обнаженной женщины с кувшином на голове. Я вздрогнул, когда мимо промелькнула желтая канарейка и пропала в зарослях. Проходя мимо оливы, я глянул вверх, заметив какое-то движение, и, к своему удивлению, увидел на нижней ветке чистящего перышки попугая с ярким оперением. В порыве охватившей меня радости я улыбнулся ему и этому новому миру. Я выспался, меня не мучит головная боль, и я скоро увижу Элизу!

В неприветливую, тихую гостиную я вошел почти в отличном настроении, испытывая желание нарушить тишину бодрым свистом. И лишь когда дошел до ее двери, вновь о себе заявила нерешительность. Не слишком ли еще рано? Не побеспокою ли ее, не рассержу ли, если сейчас постучу в дверь? Мне не хотелось ее будить. И все же, размышляя над этим со всей возможной методичностью, я осознал, что едва ли могу надеяться увидеть ее позже, если сейчас уйду. Если я дождусь, пока все проснутся, то ее мать и Робинсон снова встанут на моем пути. Взяв себя в руки, я поднял сжатый кулак к обитой темными панелями двери, некоторое время пристально смотрел на табличку с номером и затем постучал.