Шахматы для одного - Александра Дмитриевна Тельных

Кабинет был сер и пуст без Петра Алексеевича. Темно-зеленые шторы болотными занавесками свисали с потолка до пола, не пуская солнечный свет в кабинет хозяина. Кожаное кресло забилось в угол, на него сверху щурилась лампочка, но, кажется , никак не могла разглядеть – он совсем слился со стеной. На столе томились бумаги, сложенные в неаккуратную стопку. Пустая трубка лежала без чехла в сердце стола. В шкафах книги стояли ровно, по алфавиту, без пыли, без изменений, как всегда, они, наверное, даже не догадывались ни о чем. На маленьком столике около окна разложена вечная партия шахмат. Белых оставалось совсем немного, только два коня, пешка, слон и Король, зато ряды черных стояли твердым строем, они прошли войну с минимальными потерями. Ольга задержала свой взгляд на шахматной доске, села на пол около столика, легонько поправив шлейф плаща. Осторожно сняв перчатку, она протянула руку к пешке и поставила ее на клетку, стоящую рядом с Королем Черных.

–Шах и мат! – король был в западне, белые одержали победу, – Партия окончена, господа! – и как только Ольга произнесла это, слезы прыснули из ее глаз.

Она сидела, уткнувшись головой в колени, сжимала в руке письмо отца. Серебряная кровь, светясь, бежала по венам, ее мерцание бегало по кабинету солнечными зайчиками, которые освещали то трубку, то кресло, то шторку, то книжку.

Рыдания молодой наследницы слышал весь Кацелиум. Все служители вышли в большой коридор в знак уважения и выражения великой потери во время скорби. Они сели на колени, сняли перчатки и положили руки на колени ладонями вверх. Их руки выпускали вертикальные потоки света – это называлось Северное сияние, так по традиции провожали великих правителей, так провожали Иоана, Моисея, так провожали деда Петра Трубецкого и теперь так провожали его самого.

Этот день вся семья Трубецких и Дейли провели на кладбище. Сначала были похороны Тома. Его отец стоял над красным небольшим гробиком и силился сказать что-то. Все молчали и терпеливо ждали, утирая слезы.

– Вот, мой мальчик, – прерывисто заговорил Макс, гладя крышку, – здесь твой путь закончен. Я все ждал удобного момента, чтобы объясниться, извиниться перед тобой. А удобнее всего оказалось лишь, когда опускаю твой гроб в землю. Не вышел из меня толковый родитель. Прости меня. Не таким мама твоя хотела видеть нас. А ты был сильным за себя и за меня. Нет… нет, не заслужил я такого сына, а ты не заслужил лежать здесь. Если бы я мог поменяться с тобой местами. Но может быть, – он выдохнул, потянул носом и, слизнув с губ слезу, прошептал с надеждой, – может быть, ты сейчас там, где лучше, вместе с мамой. За все твои старания, твою храбрость пусть небеса вознаградят тебя счастьем, которого я лишил тебя на земле.

Редкие порывы ветра заставляли шуршать листья роз, тихо лежавших на надгробье юного мужчины. По высеченным на сером камне буквам его имени медленно стекали одинокие капли летнего и холодного дождя. Маленькая Марина всем телом прижималась в груди отца и неустанного вытирала льющиеся слезы со своего лица и лица Макса. Она слезла с рук, подошла к брату и положила рядом с ним листочек с его любимыми стихами:

"Вся наша жизнь – лифт, сто этажей вверх....

С первого по седьмой слышится детский смех,

Аисты у окон радость несут на свет,

Полная чаша-дом, до нескончанья лет.

Выше летят года, школьники с рюкзаком,

Новые города в новую жизнь примяком.

Выпуск, экзамены, вуз, дом и работа, свой быт

До 25 вплоть, каждому мир открыт.

Выше уже – семья, муж и жена, уют.

Угол, в котором тебя все понимают и ждут.

Кто-то заводит детей, кто-то живет за так.

Снова пройдут года, кто-то опять холостяк.

Пятидесятый этаж, слышен звонок в дверь.

"Бабушка, мы пришли"– так называют теперь.

Жизнь живем ради себя, все поднимаясь ввысь.

"Господи, мне пора?" Время, остановись!

В комнатах тишина, пусто в душе опять.

"Мама, но я не успел столько тебе сказать"

Мы добрались до конца, дальше – на крышу путь.

Нас за такую жизнь некому упрекнуть.

У жизни конца стоишь, делая шаг за карниз.

Вся наша жизнь – лифт, сто этажей вниз.

С. Байкова"

Заправив за ухо растревоженный ветром локон волос, Ольга присела, чтобы оставить охапку белых ромашек рядом с розами, и пошла по тропинке, ведущей к другой могиле.

Широкая надгробная плита, сделанная из черного гранита, закругленная вверху и с силуэтом крыльев в центре, была заставлена цветами настолько, что нельзя было прочесть имени, которое было там написано. Деревьев в этом кладбище росло предостаточно, своей раскидистой и пышной кроной они закрывали кресты, так что незнающий человек мог решить, что попал в парк. Ветки дуба свисали над надгробьем Петра Алексеевича.

– Отец, я прощаю тебя, – ее твердый голос дрожал и сбивался из-за глубоких вздохов, так что грудная клетка часто высоко поднималась и опускалась, – Папа, прошу тебя, не оставляй меня.

Тяжелый шаг и стук мужских каблуков по асфальту заставил Ольгу замолчать. Не поворачивая головы, она ждала, когда звуки утихнут, вместо этого они становились еще четче и ближе.

–Я здесь, – выдохнул Дэн, остановившись за спиной Ольги.

– Я устала, я даже не могу плакать, – глотая соленые слезы и холодный воздух, шептала она, – Кажется, что слезы просто закончились и теперь они где-то внутри горят. Я больше не могу, забери их. Я не могу больше.

– Все уже закончилось, – тихо сказал военный, прижимая к груди рыдающую девочку.

Мы стояли у могилы моего лучшего друга, стараясь смириться с тем, что его больше нет. Но смирение приходит медленно, пока внутри идут проливные дожди с раскатными грозами и шаровыми молниями. Смирение рука об руку идет со спокойствием, и путь их неблизкий. Смерть – это трансформация. Немного серьезнее, чем переходный возраст, но ничего такого, из-за чего стоило бы расстраиваться. Смерть вовсе не печальна. Печально то, что многие люди вовсе не живут.

Через три дня после пожара в крепости, долгих споров Верховного Правительства, переполоха среди всех существ и беспрерывных сплетен о семьях Дейли и Трубецких, Кацелиум покорно принял произошедшее и признал Ольгины права на наследство действительными. Она заняла место отца до достижения Василием двадцати пяти летнего возраста. В отчёте патологоанатома по делу Эдмунда было сказано:"суицид". Томас был посмертно осужден за убийство Петра Трубецкого на пожизненное заключение. Спасшимся семьям из деревни на острове оказана материальная, психологическая поддержка, детям, оставшимся без родителей построен отдельный детский дом. Ольга с