Погребённый великан - Кадзуо Исигуро

Слова эти меня потрясли, и я воскликнул: «Что вам известно? Что вам известно о Квериг?» — но вовремя спохватился. И продолжил уже спокойно: «Объясните же, дамы, что заставляет вас бродить по дорогам в состоянии столь плачевном?» На что из-за спины откликнулся хриплый голос: «Вы спрашиваете, рыцарь, почему я брожу по земле? С радостью вам расскажу. Когда лодочник задавал мне вопросы, а возлюбленный мой уже спустился в лодку и протягивал руки, чтобы помочь мне сделать то же самое, я обнаружила, что мои самые драгоценные воспоминания у меня украли. Тогда я ещё не знала, но знаю сейчас, что татем, меня обобравшим, было дыхание Квериг, того самого чудища, которое вам уже давным-давно пора порешить».

«Госпожа, с чего вы это взяли?» — Я был не в силах далее скрывать свой ужас. Как сталось, что хранимый так надёжно секрет открылся нищим скиталицам? На что вежливая холодно улыбнулась: «Мы — вдовы, рыцарь. Мало, что может от нас укрыться».

Только тогда я заметил, как дрожит Гораций, и услышал свой голос: «Кто вы, дамы? Живые вы или мёртвые?» — на что женщины снова расхохотались, да так глумливо, что Гораций нервно переступил с ноги на ногу. Я похлопываю его по загривку и спрашиваю: «Дамы, отчего вы смеётесь? Разве вопрос мой настолько глуп?» И хриплый голос сзади отвечает: «Смотрите, как он испугался! Теперь он боится нас так же, как боится дракона!»

«Госпожа, что за чушь вы несёте? — кричу я в ярости, а Гораций вопреки моей воле пятится назад, и мне приходится натянуть поводья, чтобы его удержать. — Никакой дракон мне не страшен, и, как бы свирепа ни была Квериг, мне доводилось встречаться кое с чем похуже. Если я и не тороплюсь её убить, то лишь потому, что она уж очень хитроумно прячется среди высоких скал. Вы упрекаете меня, мадам, но много ли вы слышите о Квериг? Было время, когда она запросто разоряла по деревне в месяц, но с тех пор, как мы в последний раз слышали о чём-то подобном, мальчики успели стать мужчинами. Она знает, что я близко, и не смеет высунуть носа за пределы гор».

Пока я говорил, одна из женщин распахнула свой драный плащ, и о шею Горация ударился комок земли. Я сказал ему, что терпение моё иссякло и нам нужно ехать дальше. Что знают эти старушенции о нашем долге? Я подтолкнул его вперёд, но он вдруг оцепенел, и мне пришлось вонзить шпоры ему в бока, чтобы заставить сдвинуться с места. К счастью, чёрные фигуры расступились, и взгляду моему вновь предстали дальние вершины. Сердце моё сжалось при мысли, какое одиночество меня там ждёт. Если бы мне было дано выбирать, возможно, я предпочёл бы компанию этих жутких ведьм завыванию тамошних холодных ветров. Но, словно чтобы развеять эти мои мысли, женщины затянули у меня за спиной песню, и я почувствовал, как в нас полетели новые комья земли. Что же они напевают? Они смеют обзывать меня трусом? Я развернулся было, чтобы обрушить на них свой гнев, но вовремя опомнился. Трус, трус. Да что они знают? Они там были? В тот далёкий день, когда мы поскакали навстречу Квериг? Стали бы они тогда называть трусом меня или кого-то ещё из нас пятерых? И после того великого похода — из которого вернулось лишь трое — разве не поспешил я, дамы, не отдохнув толком, на край долины, чтобы сдержать слово, данное юной деве?

Она назвалась Эдрой. Не красавица и одета проще некуда, но как и в той, другой, которая иногда мне снится, в ней цвела весна, тронувшая моё сердце. Она шла по дороге с мотыгой в руках. Только недавно ставшая из девочки женщиной, она была маленькая и хрупкая, и при виде подобной невинности, беззащитно бредущей в такой близости от ужасов, из которых я только что вырвался, я не мог проехать мимо, даром что спешил выполнить своё поручение.

— Возвращайся обратно, дева, — крикнул я ей со своего скакуна, — в те дни, когда даже я был молод, Горация со мной ещё не было. — Какая глупая блажь толкнула тебя в ту сторону? Разве ты не знаешь, что в долине бушует битва?

— Прекрасно знаю, сэр, — отвечает она, бесстрашно глядя мне в глаза. — Я долго шла, чтобы сюда добраться, и скоро спущусь в долину и вступлю в битву.

— Дева, неужто ты околдована? Я только что вернулся из долины, где закалённые воины блюют кишками от страха. Тебе же хватит и далёкого эха. И на что тебе такая большая мотыга?

— Сейчас в долине сражается знакомый мне саксонский лорд, и я всем сердцем молюсь, чтобы Господь защитил его и он остался невредим. Потому что после того, что он сотворил с моей дорогой матушкой и сёстрами, он должен умереть только от моей руки, для того я и несу мотыгу. Зимой по утрам она хорошо пробивает мёрзлую землю, а уж с саксонскими костями справится и подавно.

Я был просто обязан спешиться и взять её за руку, хотя она и пыталась отстраниться. Если она ещё жива — она назвалась Эдрой, — теперь ей почти столько же лет, сколько и вам, дамы. Может даже статься, что она сейчас среди вас, почём мне знать? Не великая красавица, но как и в той, другой, меня привлекала её невинность. «Пустите, сэр!» — вскричала она. На что я ответил: «Ты не станешь спускаться в долину. Уже с края зрелище будет такое, что ты тут же упадёшь в обморок». «Я — не слабачка, сэр, — кричит она. — Пустите меня!» И вот мы стоим на обочине, словно двое ссорящихся детей, и мне всё же удаётся её успокоить.

— Дева, вижу, ничто тебя не разубедит. Но подумай, насколько мала вероятность, что ты в одиночку осуществишь месть, которой так жаждешь. С моей же помощью шансов у тебя будет во много раз больше. Поэтому наберись терпения и посиди немного в тени. Вот, присядь под этой бузиной и дождись моего возвращения. Я еду вместе с товарищами выполнить поручение, которое, хоть и опасно, надолго меня не задержит. Если я погибну, ты увидишь, как я проеду здесь, привязанный к седлу этой самой лошади, и поймёшь, что обещания уже не сдержу. Если же нет, клянусь, что вернусь к тебе и мы вместе отправимся вниз, чтобы осуществить твою мечту о мести. Наберись терпения, дева, и, если дело твоё правое, каким я его и полагаю, Господь не позволит этому лорду пасть прежде, чем мы его настигнем.

Дамы, слова, которые я промолвил в тот самый день, когда выступил навстречу Квериг, разве то были слова труса? Стоило нам покончить с нашим делом и я понял, что жив — а ведь двоим из нас выпала иная участь, — как поспешил назад, забыв об усталости, на край той деревни, к бузине, где всё ждала меня дева, по-прежнему с мотыгой в руках. Она вскочила на ноги, и её вид снова тронул мне сердце. Но, когда я вновь попытался заставить её изменить намерение, потому что страшился вести её в ту долину, она промолвила в гневе: «Неужто вы лжец, сэр? Вы не сдержите данного мне обещания?» И я усадил её в седло — она схватилась за узду, прижав мотыгу к груди, — и, спешившись сам, повёл лошадь с девой вниз по склону. Побледнела ли она, когда до нас донёсся грохот сечи? Или когда на краю поля битвы мы столкнулись с гнусными саксами, которых преследовали по пятам? Упала ли она духом, когда изнурённые воины побрели перед нами, припадая к земле от ран? Несколько слезинок, да, и я видел, как задрожала мотыга у неё в руках, но она не отвернулась. Потому что глаза её были заняты, рыская по кровавому полю из стороны в сторону, то забегая взглядом вдаль, то возвращаясь обратно. Тогда я тоже вскочил на коня, держа её перед собой, точно нежного агнца, и мы вместе поехали в гущу битвы. Казался ли я трусом, рубя мечом, прикрывая её щитом, разворачивая коня то в одну сторону, то в другую до тех пор, пока битва не швырнула нас обоих в грязь? Но она тут же вскочила на ноги и, подхватив мотыгу, принялась прокладывать путь среди бесформенных, разбросанных повсюду куч. Наши уши наполнились дикими воплями, но она их словно не слышала — так благонравная дева-христианка пропускает скабрёзные шутки неотёсанных мужланов. Я был тогда молод и лёгок на ногу, и потому бегал вокруг неё с мечом, разрубая всякого, кто замыслил причинить ей вред, прикрывая её щитом от постоянно сыпавшихся на нас стрел. Наконец она увидела того, кого искала, но — странное дело — мы словно плыли по зыбкой воде, и, хоть наш остров и казался близок, волны продолжали держать его вне досягаемости. В тот день это был наш рок. Я сражался, раздавая удары, и охранял её, но, когда мы оказались перед тем саксом, мне показалось, что прошла вечность, к тому же с ним было ещё трое, которые его прикрывали. Я передал щит деве, сказав: «Прикрывайся как следует, потому что приз почти у тебя в руках», — и, хотя я вышел один против троих и видел, что они искусны в бою, я поразил их одного за другим, пока не встал лицом к лицу с саксонским лордом, которого она так ненавидела. Он был по колено в запёкшейся крови из-за месива, по которому брёл, но я увидел, что воин из него никакой, и свалил его наземь, где он и распластался, тяжело дыша, с ногами, теперь бесполезными, вперив в небо источающий ненависть взгляд. Тогда она подошла и встала над ним, отбросив щит в сторону, и от её взгляда кровь у меня застыла больше, чем от чего бы то ни было на том жутком поле. Потом она опустила вниз мотыгу — не с размаху, а тычком, и ещё раз, и ещё, как будто окапывала овощи в огороде, пока я не крикнул, потеряв терпение: «Прикончи его, дева, или я сделаю это сам!» На что она отвечала: «Сэр, оставьте меня. Я благодарна вам за службу, но вы своё дело сделали». — «Только наполовину, девица, пока я не увезу тебя невредимую из долины». Но она уже не слушала, вернувшись к своей грязной работе. Я бы продолжил наш спор, но в тот миг из толпы вышел он. То есть мастер Аксель, под каким именем я теперь его знаю, в те дни человек ещё молодой, но уже тогда с ликом мудреца, и стоило мне увидеть его, как весь шум битвы вокруг нас заглох, сменившись тишиной.