Император Крисп - Гарри Тертлдав

Обитая снаружи железом дверь в главную башню стояла открытой нараспашку.

Подгоняемый толчками Сиагрия, Фостий нырнул во мрак за дверным проемом и споткнулся, не зная, куда и как ставить ноги в темноте.

– Сверни налево в первом же проходе, – негромко сказала Оливрия.

Фостий с благодарностью воспользовался подсказкой и, лишь оказавшись во внутреннем помещении, неожиданно задумался над тем, действительно ли Сиагрий настолько груб, а Оливрия настолько мягка, как ему кажется. До него дошло, что швырять его из одной крайности в другую, словно губку в бане, – неплохой способ избавления пленника от остатков былой решительности.

– Заходи, младшее величество, заходи! – воскликнул приземистый худощавый мужчина, сидящий в кресле с высокой спинкой в дальнем конце палаты. Значит, это и есть Ливаний. Голос его прозвучал сердечно, словно они с Фостием старые друзья и никакой он не пленник. Улыбка его была теплой и радушной – фактически улыбкой Оливрии, только перенесенной на лицо, окаймленное аккуратной седеющей бородой и помеченное парой сабельных шрамов. Фостию сразу захотелось ему довериться – и перестать из-за этого верить себе.

Сама палата была обставлена так, чтобы как можно точнее имитировать насколько это возможно для крепости в захолустном городке – Тронную палату столичного дворца. Тому, кто никогда не видел настоящую Тронную палату, эта даже могла показаться впечатляющей. Выросший же во дворце Фостий счел ее нелепой. Где упирающаяся в трон двойная мраморная колоннада?

Где стоящие вдоль нее элегантные придворные в богатых одеяниях?

Вряд ли их могла заменить горстка нагло пялящихся на Фостия солдат. А священник в поношенной рясе и непонятный тип в полосатом кафтане никак не могли сойти за вселенского патриарха и величественного севаста, стоящих перед высоким троном Автократора.

Фостий с некоторым усилием напомнил себе, что намерен презреть окружающие его отца пышность и показуху. Он также задался вопросом, почему предводитель радикально эгалитаритских фанасиотов решил имитировать эту пышность.

Впрочем, Фостию предстояли заботы посерьезнее. Ливаний привлек к себе его внимание, внезапно спросив:

– А много ли твой отец согласится отдать за твое возвращение?

Я говорю не о золоте; мы, вступившие на светлый путь, презираем его. Но он, конечно же, уступит часть земель и своего влияния, лишь бы вернуть тебя.

– Уступит? Сомневаюсь. – Горечь Фостия была отчасти искренней. – Мы с отцом всегда ссорились. И мне кажется, он только обрадовался, отделавшись от меня. А почему бы и нет? У него ведь осталось еще два сына, которые ему больше по душе.

– Ты недооцениваешь себя в его глазах, – сказал Ливаний. – Разыскивая тебя, он перевернул вверх дном всю местность вокруг имперской армии.

– Он искал тебя также с помощью магии, и с неменьшей решимостью, произнес мужчина в кафтане. В его видесском ощущался едва заметный акцент.

Фостий пожал плечами. Возможно, ему сказали правду, а может, и солгали.

Какая разница?

– Кстати, что заставляет вас думать, будто я желаю вернуться к отцу? Я достаточно знаю о вас, фанасиотах, и предпочел бы провести остаток своих дней с вами, чем погрязнуть среди вещей во дворце.

Он сам не понимал, говорит ли правду, полуправду или отъявленную ложь. Его мощно притягивали доктрины фанасиотов – в этом он, по крайней мере, не сомневался. Но как могли люди, придерживающиеся столь благозвучных принципов, скатиться до похищения? А почему бы и нет, если вера позволяет им ради самосохранения прикидываться ортодоксами? И если это так, то они непревзойденные актеры. Они одурачили даже его.

– Я слышал нечто подобное от своей дочери и святого Дигена, – сказал Ливаний. – Возможности здесь открываются… интересные.

Ты действительно предпочел бы прожить свою жизнь в нужде вместе с нами, а не в привычной тебе роскоши?

– Душа заботит меня больше, чем тело, – ответил Фостий. – Тело мое лишь одеяние, которое скоро обветшает. И если оно будет выброшено в навозную кучу, то какая разница, если некогда оно было расписано яркими красками? Но моя душа… она будет жить вечно. – И Фостий очертил на груди солнечный круг.

Ливаний, священник, Оливрия и даже Сиагрий быстро повторили его жест.

Человек в кафтане этого не сделал, и это удивило Фостия. Недостаточно набожный фанасиот не вписывался в общую картину. А может, и нет – он сам подходил под такое определение. Вдруг он изображает больше веры, чем испытывает, лишь бы Ливаний обращался с ним помягче? Фостию было трудно разобраться в собственных чувствах.

– Так что же нам с тобой делать? – задумчиво пробормотал Ливаний. Судя по его тону, Фостий был готов поспорить, что предводитель фанасиотов размышляет над тем же вопросом, который он только что задавал себе. – Считать тебя одним из нас или же просто фигурой на игровой доске, которую следует поместить в подходящий момент на самое выгодное поле?

Фостий кивнул, оценив аналогию; Ливаний умел проводить сравнения. В видесской стратегической игре, имитирующей сражение, снятая с доски фигура не имела никакой ценности, но могла быть снова введена в игру на стороне захватившего ее игрока. Это правило затрудняло приобретение мастерства в игре, но одновременно точнее отражало хитроумную запутанность видесской политики и государственного устройства.

– Можно мне сказать, отец? – спросила Оливрия.

– Разве я когда-нибудь мог тебе отказать? – рассмеялся Ливаний. – Говори.

– Есть и третье решение, – сказала она. – Никто сильный духом, причем неважно, вступил он уже на светлый путь или нет, не станет хорошо к нам относиться, раз мы его похитили и насильно привезли сюда. Но разве может порядочный человек не увидеть, оказавшись здесь, как праведно мы живем в соответствии со святыми заветами Фоса?

– Многие не смогут этого увидеть, – сухо возразил Ливаний. – Например, Крисп, его солдаты и священники. Но, как я вижу, ты еще не договорила. Так говори же.

– Я вот что хочу предложить. Не надо запирать Фостия в тюрьме. Потому что, если мы когда-нибудь захотим вернуть его на игровую доску, нам вовсе не нужно, чтобы он переметнулся на сторону противника при первой же возможности.

– Но дать ему полную свободу мы тоже не можем, – отметил Сиагрий. – Он однажды уже пытался сбежать, и наверняка не раз думал о побеге. А то, о чем просишь ты, позволит ему ускакать к папочке, едва он незаметно раздобудет лошадь.

Фостий мысленно дал себе пинка за попытку бегства с фермы.

Правда, тощий тип уже врезал ему за это, и гораздо больнее.

– Я вовсе не прошу предоставить ему полную свободу, – возразила Оливрия. Ты прав, Сиагрий, это опасно. Но если мы покажем ему Эчмиадзин и другие места, где светлый путь силен, то он своими глазами увидит ту жизнь, к которой уже почти склонился перед похищением. И как только он ее увидит, как только примет сердцем, он может истинно стать одним из нас, и уже будет неважно, как он к нам попал.