ОМУ - Герман Мелвилл

Это были высохшие французики в длинных прямых рясах черного сукна и уродливых треуголках — таких несообразно больших, что от преподобных отцов, когда они их надевали, как будто ничего не оставалось.

Их товарищ был одет по-иному. На этом широком в кости, дородном пятидесятилетнем здоровяке было что-то вроде желтого фланелевого шлафрока[70] и широкополая соломенная шляпа. Яркий цвет лица, напоминавший осенний лист, красивые голубые глаза, превосходные зубы и характерный кельтский акцент выдавали в нем ирландца. Это был отец Мэрфи — хорошо известный и очень нелюбимый во всех протестантских миссиях в Полинезии. Юношей его отправили в духовную семинарию во Францию; приняв там пострижение, он после этого лишь раза два побывал на родине.

Отец Мэрфи быстро подошел к нам и первым делом осведомился, нет ли среди нас его земляков. Их оказалось двое. Один был шестнадцатилетний парень — рыжий курчавый мошенник; как полагается молодому ирландцу, его звали Пат. Второго, безобразного и довольно унылого на вид мерзавца, звали Мак-Ги; его жизненная карьера потерпела крушение из-за преждевременной отправки на каторгу в Сидней. Так во всяком случае гласила молва, хотя, возможно, все это было только сплетнями.

Большинство моих товарищей по плаванию обладало какими-нибудь положительными качествами, искупавшими их недостатки, но Мак-Ги представлял исключение; вынужденный общаться с ним, я тысячу раз имел случай пожалеть о том, что он до сих пор не угодил на виселицу. Природа, как бы против своей воли посылая Мак-Ги в этот мир, сделала все возможное, чтобы каждому было ясно, что он за человек. Взглянув ему в глаза, вы уже не могли ошибиться; они противно косили и, казалось, подозревали друг друга.

Сразу же отвернувшись от него, добродушный священник остановил свой взгляд на веселом лице Пата, который с невинно проказливым видом рассматривал огромные шляпы, из-под которых, точно улитки, выглядывали два маленьких француза.

Пат и священник оба были родом из одного и того же городка в графстве Мит; когда это выяснилось, Мэрфи прямо засыпал юношу вопросами. Пат казался ему как бы весточкой с родины и говорил его сердцу в сто раз больше любого письма.

Земляки долго беседовали, французы сказали несколько слов на ломаном английском языке, а затем наши гости попрощались; но, не пройдя и сотни шагов, отец Мэрфи вернулся и спросил, не нужно ли нам чего-нибудь.

— Нужно, — крикнул кто-то, — чего-нибудь поесть.

Тогда он пообещал прислать немного свежего пшеничного хлеба собственной выпечки; на Таити это была большая роскошь.

Мы все поздравляли Пата с приобретением такого друга и говорили, что теперь его судьба обеспечена.

На следующее утро появился француз, слуга священника, с узелком одежды для нашего молодого ирландца и обещанным хлебом для всей компании. Так как Пат совершенно обносился, а все мы ощущали пустоту в желудке, то приношения оказались очень кстати.

Днем пришел сам отец Мэрфи и в добавление к прежним подаркам дал Пату множество советов; он сказал, что очень огорчен, видя его в тюрьме, и что поговорит с консулом о его освобождении.

Несколько дней мы не видели отца Мэрфи, но затем он снова навестил нас и сообщил Пату о неумолимости консула, отказавшегося выпустить его на свободу, если только он не согласится вернуться на судно. Священник стал убеждать Пата, чтобы он уступил и тем избежал наказания, на которое Уилсон, должно быть, намекнул в беседе с заступником. Молодой ирландец, однако, остался глух к этим просьбам и со всей горячностью едва вкусившего морской жизни матроса заявил о своем намерении держаться до конца. Прямодушный юноша уже больше не походил на маленького кроткого мальчика и так разошелся, что его с трудом удалось успокоить. Священник больше не настаивал.

Как это произошло — то ли в результате разговора Мэрфи с консулом, то ли по другой причине, не знаю, но на следующий день Уилсон прислал за Патом; в сопровождении нашего славного старого стража тот отправился в деревню и вернулся лишь через три дня.

В надежде повлиять на юношу его привели на судно и хорошо угостили в каюте; убедившись, что это ни к чему не повело, его заковали по рукам и по ногам и посадили в трюм на хлеб и воду. Ничего не помогло, и он был отправлен обратно в Калабусу. Уилсон и Гай рассчитывали, что на него — совсем еще мальчика — суровые меры подействуют скорее, чем на остальных.

Внимание, которое проявлял к Пату его благожелательный земляк, пошло на пользу и всем остальным, в особенности после того, как мы все превратились в католиков и стали каждое утро посещать мессу — к величайшему ужасу капитана Боба. Узнав об этом, он пригрозил не выпускать нас из колодок, если мы еще раз пойдем в часовню. Впрочем, дальше слов дело не пошло, а потому каждые несколько дней мы совершали прогулку к резиденции священника, где нам давали вволю поесть и кое-что выпить. Доктор Долговязый Дух и я особенно полюбились другу Пата; много раз он угощал нас из забавного на вид погребца, хранившегося в одном из углов его жилища. В погребце лежали четыре фляжки, в которых всегда почему-то оставалось как раз столько, что необходимо было их опорожнить. В общем старый ирландец оказался неплохим парнем, хоть и носил рясу. Лицо и душа у него всегда горели. С моей стороны, пожалуй, неблагородно выдавать его слабости, но все же я должен упомянуть, что у него часто заплетался язык, а походка иногда становилась явно нетвердой.

Я никогда не пью французского бренди, но провозглашаю тост за отца Мэрфи. Еще раз за его здоровье! И да обратит он в христианство многих прелестных полинезиек!

Глава 38

«Джульеточка» уходит без нас

Чтобы оправдать слова, брошенные в заключение комедии свидетельских показаний, консул по истечении указанного им срока снова распорядился привести нас к себе.

Все началось сначала. Он ничего не добился и отослал нас обратно, чрезвычайно раздосадованный нашим решительным поведением.

Приглядываясь к происходящему, мы представили себе, что Уилсон, ознакомившись впервые с положением на борту «Джулии», обратился к своему больному приятелю, капитану, примерно с такими словами:

— Гай, бедный друг, можете теперь не беспокоиться об этих негодяях — ваших матросах. Я их обломаю. Предоставьте все мне и не думайте больше о них.

Но кандалы и колодки, важный вид, угрозы, туманные намеки и показания под присягой — все оказалось тщетным.

Уверенные, что при сложившихся обстоятельствах ничего серьезного для нас не может проистечь, и прекрасно понимая, что в действительности никто никогда и не думал об отправке нас на родину для отдачи под суд, мы видели Уилсона насквозь и потешались над его стараниями.