Paradisus - Василий Гавриленко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собаки брели, склонив обледенелые холки, едва не касаясь языками снежного наста. Подняв воротник, Марина всматривалась в белую кутерьму, пытаясь разглядеть очертания знакомых развалин. Но, похоже, это ей никак не удавалось, и девушка оборачивалась, бросая на меня тревожные взгляды.
Не было видно и реки, хотя мы ехали не меньше часа. Вместо нее показалось кладбище — покосившиеся кресты, потрескавшиеся памятники. Стало понятно, собаки сбились с дороги. Марина попыталась развернуть упряжку, но усталые псы не послушались; брели, проваливаясь в снег, останавливаясь, оборачиваясь, подвывая, точно приглашая нас: «Впрягитесь и попробуйте!». С их языков капала слюна.
Марина положила палку на дно саней и повернулась ко мне.
— Заблудились, Андрей! Кажется, мы уже за пределами РВК.
Я промолчал: что тут скажешь?
За пределами Района Второго Кольца не было развалин. Вернее, дома с пустыми глазницами окон, с трещинами на каменных телах — это, конечно, тоже развалины, но все же не кучи кирпича, как в Пустоши. Это место напоминало Калугу, только дома здесь были гораздо выше. «Жилые массивы» — пришло на ум. Да, когда-то в этих громадинах кипела жизнь. Каждое окошко светилось в ночи желтым пятном.
Ветер завывал, громыхал железом на крышах, стонал, как раненый путник. Марина прижалась ко мне, я обнял ее, склонил голову, вдыхая запах меховой шапки. Две Теплые Птицы в снежной пустыне… Я смежил веки.
…Сначала это были мельтешащие разноцветные пятна, а потом я увидел зеленую поляну с веселыми вкраплениями синих, желтых, красных цветов. В теплом воздухе порхали бабочки, с деловитым жужжанием мимо проносились шмели.
— Марина, — позвал я, даже здесь не представляя себя без нее.
Она поднималась ко мне по пригорку, ведя за руку зеленоглазого белобрысого мальчугана с россыпью веснушек на вздернутом носике. Кто это? Мой сын… Неужели это мой сын? Залаяли собаки… Почему лают собаки, откуда здесь собаки?
— Эй!
Лица… Два мужских и женское… Но где бабочки, где мой сын?
Встряхнув головой, я окончательно пришел в себя.
— Эй, вы кто такие? — услышал голос женщины: ее черные глаза настороженно смотрели из-под надвинутой на лоб шапки. Одета в короткую грязную шубу, джинсы и сапоги на высоких каблуках. Как только ходит в таких по сугробам? Лицо серое, осунувшееся, с красным шрамом на лбу, напоминающим букву «Ц». Я бросил взгляд на ее спутников. Первый — толстяк невысокого роста со складками кожи под подбородком, одетый в треснувшее под мышками пальто; второй, — высокий, худющий, зябко кутающийся в кожаный плащ и весь такой… заостренный: острый нос, острый подбородок, остро поблескивающие глаза. И, самое главное, на лбах и у того, и у другого точно такой же, как у женщины, шрам.
Собаки захлебывались лаем. Я посмотрел на Марину — она как будто не была напугана. На всякий случай, я сунул руку в карман, где лежал пистолет.
— Мы из Пустоши, — сказала Марина, вылезая из саней. — Заблудились.
— Из Пустоши? — присвистнул толстяк. — Далеко же вас занесло.
— Где мы?
— В самом центре РТК.
— Центр Третьего кольца? — изумилась Марина. — Не может быть!
Ее возглас остался без внимания.
— Вас повезло, что вы встретили нас, — сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу. — В такую бурю немудрено попасть в Черемушки, или, того хуже, в Битцу.
— А что там, в Черемушках и Битце? — подал я голос.
— Когда узнаешь, будет поздно, — сверкнув глазами, произнесла женщина. — Там бесчинствует банда мародеров Шевченко.
Я взглянул на Марину. Та кивнула и сказала:
— Шевченко уже не в Битце, он подвизался в РВК.
— Вот как? — равнодушно сказала Серая. Помолчала.
— Меня зовут Серая. Это — мои братья. Брат…
— Брат Устин, — встрял толстяк и, смутившись, покраснел.
— И брат Ярослав.
Длинный едва заметно склонил голову.
— Что это значит, — братья? — спросил я.
— Мы братья по вере, — взгляд Серой стал жестким. — Мы — цоисты.
Вот значит, почему у них на лбах буква «ц»!
— Цоисты? — удивилась Марина. — Не слыхала…
— Очень жаль. Если бы все стали цоистами, под солнцем воцарился бы Он.
— Кто — он?
— Бог, разумеется.
— Пора, сестра, — кашлянул длинный, поглядывая на небо.
— Да, — кивнула Серая и обратилась к нам. — Я предлагаю переждать бурю у нас. Будьте гостями детей великого Цоя.
— Цой — жив, — отозвались Устин с Ярославом, молитвенно сложив на груди руки.
Марина незаметно дернула меня за рукав. Я посмотрел на нее, ничего не понимая.
— Итак, вы принимаете приглашение?
— Можно мы обсудим это… наедине? — не очень уверенно спросила Марина.
Серая пожала плечами.
— Пожалуйста. Но недолго. Буря.
Цоисты отошли в сторону и принялись что-то горячо обговаривать между собой.
— Андрей, давай не пойдем, — зашептала Марина. Губы у нее припухли от мороза, лицо раскраснелось.
— Почему? Мы замерзли, заблудились, в такую бурю нам не добраться до Пустоши…
— Все это так… Но…
— Что «но»?
— Мне не нравятся эти люди.
— Марина, — я взял ее за руку. — Ничего не бойся. Это просто сумасшедшие, они безобидны. В конце концов, ты со мной!
Девушка слабо улыбнулась.
— Хорошо, Андрей.
— Эй, — окликнул я цоистов. — Мы идем с вами.
6. Спокойная ночь
Дом стоял в уключине переулка, такой же мертвый, как и окружавшие его каменные собратья. Когда Серая вошла под арку и махнула рукой: «Сюда», я, ведущий за ошейник вожака упряжки, подумал: не зря ли не послушал Марину? В конце концов, в Джунглях приходилось переживать и не такие бури, как-либо перекантовались бы… Но, взглянув на свою женщину, едва бредущую по снегу, отогнал от себя эту мысль. Одно дело — Джунгли, где, кажется, от деревьев исходит тепло, и совсем другое — этот город, этот обмороженный каменный гроб.
— Пришли, — произнесла Серая.
Вход в парадное был достаточно широк, чтобы упряжка вместе с санями протиснулась туда. Но усталые псы отказывались подниматься по обледенелым бетонным ступенькам.
— Мы поможем, — с готовностью вызвался толстяк Устин. — Так, Ярослав?
Длинный молча вцепился в задник саней. Я дернул за упряжь, вожак, не привыкший еще к своей новой роли, заскулил, напрягая мускулы.
— Толкайте!
Устин и Ярослав поднапряглись, и сани въехали по ступенькам на площадку.
Стены парадного украшали разноцветные надписи, рисунки. Чаще других встречались кричаще-броское «Цой жив!», а так же портрет длинноволосого юноши с задранным подбородком и горделиво выпяченной нижней губой. Одна бетонная лестница вела наверх, туда, где слышалось завывание ветра в пустых комнатах, другая — вниз. Вдоль лестницы, ведущей наверх, были установлены металлические перила, к которым я и привязал собак. Впрочем, псы и не помышляли о побеге. Оказавшись под защитой от бури, они дружно улеглись на пол и поглядывали на нас, высунув розовые языки.
— Следуйте за мной, — пригласила Серая.
Логово цоистов находилось в подвале. Серая отворила металлическую дверь. Терпкий дух человеческого жилья заструился вверх по лестнице. Я вошел, следом — Марина, и уже за нами — Устин с Ярославом.
Это было большое помещение с черными стенами и закопченным потолком; у дальней стены возвышалась статуя человека с гитарой, украшенная бусами из человеческих черепов; в углах — груды тряпья, должно быть, служащие цоистам постелью. Посреди помещения горел костер, у которого грелись двое. Еще трое сидели на коленях рядом со статуей, но, как только мы вошли, они вскочили на ноги и все как один уставились на нас.
— Братья и сестры, — обратилась к ним Серая. — Это…
— Андрей.
— Марина.
— Андрей и Марина едва не погибли, и мы решили привести их сюда.
— Лучше бы пожрать принесли!
— А тебе бы, Антон, только жрать да жрать, — заметила Серая, строго глядя на длинноволосого парня со сломанным носом. — Лучше бы ты чаще молился!
— Он молится, — словно оправдываясь, сказала пожилая женщина, стоящая рядом с Антоном. — Он молится, госпожа!
Госпожа! Так вот, значит, кто здесь главный. Впрочем, это можно было понять и раньше по горделиво-холодному тону, с которым Серая разговаривала с Устином и Ярославом.
— Располагайтесь, — кивнула мне Серая. — Вы теперь под защитой стен Храма великого Цоя.
— Цой — жив! — эхом отозвались сектанты.
— Апрель, помоги мне раздеться.
Апрель, невысокая белокурая девушка, бросилась к госпоже. Она приняла у Серой короткую шубу, — та осталась в свитере, четко очерчивающем небольшую грудь. Сняла с нее шапку. Череп Серой был голым, как яйцо; на макушке, плавно переходя в затылок, расположилось вытатуированное изображение все того же длинноволосого гитариста.