Грамши - Александр Големба

Обнимаю тебя и детей. Антонио.

Из письма от 4 ноября 1926 года. Рим.

Моя дорогая Юлька!

Получил твое письмо от 26 октября и могу еще ответить тебе, так как в связи с одним случайным обстоятельством мне пришлось вернуться в Рим. Однако мое последнее письмо в основном остается в силе.

Как мне хотелось бы приласкать тебя, крепко-крепко прижать к себе твою бедную голову. И успокоить тебя — неправда, будто во мне зародились и продолжают укореняться одни лишь мрачные мысли. Мне кажется, все дело вот в чем: возникающие у меня мысли приобретают, в силу моего крайнего душевного одиночества, форму холодной схемы, когда я пытаюсь их выразить. Ты же, напротив, живешь в мире вечно свежих и живых впечатлений. И вот, когда эти мои мысли, выраженные в такой возбужденной и жалобной форме, доходят до тебя, это производит ужасное и, как ты пишешь, пугающее впечатление. Но ты должна понять, что такое восприятие ошибочно, ты должна постараться представить себе мое душевное состояние, учитывая окружающую действительность, которая тебе известна, и мой характер, сложившийся за двадцать лет одинокой жизни, без близких людей, когда развивались только способности критически мыслить и закалялась воля. Тебе не кажется правильным то, что я говорю? Я был бы просто несчастен, если бы мне не удалось добиться того, чтобы ты понимала меня, чтобы ты чувствовала, даже за холодной броней моих фраз, всю безмерность моей любви и моего непоколебимого доверия.

Может быть, я опять был неловок. Но мне хотелось бы помочь тебе стать еще сильнее, чем ты есть, чтобы ты сохранила спокойствие в гуще событий и поэтому могла подчинить их себе. Надеюсь, что к моменту, когда ты будешь читать эти слова, Делька уже поправится и Женя тоже, и ты сможешь ждать моего приезда не в такой тревоге. Я хотел бы увидеть всех вас спокойными — может быть, из эгоизма, из-за неудержимого желания время от времени получать свою долю радости. Обнимаю крепко, любимая, тебя и детей.

Ант.

Это последнее письмо, написанное Антонио Грамши на воле.

«Леджи фашистиссиме» — «чрезвычайные законы»

Муссолини не был свергнут.

Он воспользовался поддержкой короля, закрывавшего глаза и затыкавшего уши, когда ему пытались предъявить доказательства несомненнейшей и полнейшей причастности дуче к убийству Маттеотти.

Ветераны войны отказали Муссолини в поддержке: их представитель — депутат Виола, кавалер золотой медали, намеревался вручить королю резолюцию против фашизма, которую приняли ветераны.

Вот как один очевидец описывает эту аудиенцию:

«Момент был торжественный. Депутат Виола был убежден, что он представляет итальянский народ и жертв войны. Каждый думал — это исторический момент. Посланцы народа затаили дыхание, только глаза выдавали их волнение. Ни одно посольство язычников не ожидало с большей тревогой ответа оракула. Король, бледный, выслушал всю речь, а затем произнес с мрачной улыбкой призрака: «Дочь моя нынче утром убила двух перепелок». Делегация была поражена.

Менее всех прочих итальянских граждан был поражен, естественно, сам Бенито Муссолини. Он убедился в том, что положение его укрепилось.

Артуро Лабриола, один из деятелей «Авентинского блока», подводил итоги событий в таких выражениях:

«Фашизм остался в седле, более замкнутый, более мрачный, более пагубный, чем раньше, и в большей степени, чем раньше, владеющий своей волей и своими мускулами. И вопрос о том, какие силы могут устранить его, остается в еще большей степени, чем раньше, открытым и нерешенным».

Муссолини принялся за неотложные административные меры.

Прежде всего он произвел многочисленные персональные замены и перемещения. Заменены были квесторы и секретари профессиональных федераций фашистской партии, во всяком случае все те из них, которые в решительный час проявили колебания.

Он страшился восстановления хотя бы внешне демократических порядков, страшился, что восстановление их будет всего лишь первым этапом общей политической эволюции влево. Подобная эволюция была не с руки Виктору-Эммануилу, и он стал подлинным союзником Муссолини и более того — спасителем. Были состряпаны декреты заведомо антиконституционного характера, явно рассчитанные на то, чтобы нанести смертельный удар оппозиции. Король тайно подписал эти декреты. И Муссолини держал их наготове. Он предполагал с их помощью сразить оппозицию, раз и навсегда свалить ее с ног.

Это была подготовка к новому государственному перевороту, который и совершился 3 января 1925 года. В этот день Муссолини произнес речь перед Палатой депутатов. Чрезвычайно знаменательную речь. Она обозначила собой завершение периода конституционного правления в Италии. Это был откровенный переход к диктатуре. Начал дуче с того, что сослался на свою речь, произнесенную 16 ноября 1922 года, на свою первую речь в палате после «похода на Рим». Тогда, осенью 1922 года, Муссолини был еще под впечатлением как по нотам разыгранного, великолепно удавшегося «похода». И говорил он нагло и самоуверенно. Смысл его речей был в том, что у него, у дуче, есть 300 тысяч пылких приверженцев, готовых в любую минуту выполнить любой его приказ («самым мистическим образом» — несколько туманно выразился дуче). Он, Муссолини, может наказать всех тех, кто клеветал на фашизм, всех тех, кто забрасывал его грязью! Его юные мистики преотлично вооружены! И он, Бенито, может превратить этот глухой и серый зал (следовал трагический жест) в бивак для наших манипул (то есть в постой для наших легионеров). Так он подготавливал аудиторию к восприятию своих дальнейших выпадов. Сославшись на давнишнюю речь, он вдруг задал аудитории следующий нагло-риторический вопрос:

— Нет ли среди вас депутата, который готов использовать преимущества и обвинить меня, Муссолини, перед самым высоким и самым справедливым судом?

Следует вспомнить обстановку, в которой этот риторический вопрос был задан; почти все депутаты оппозиции находились тогда еще на Авентине, подавляющее большинство присутствовавших парламентариев составляли приверженцы Муссолини, и они бешено зааплодировали. Они орали: «Мы все с вами! Да здравствует Муссолини!» и тому подобное.

А он заявил, что не причастен к убийству Маттеотти, но принял на себя то, что назвал «практической, моральной и исторической ответственностью за все, что случилось». Смысл его дальнейшей речи заключался в следующем: «Если фашизм — это только касторка и дубинка, а не высочайшая страсть цвета итальянской молодежи, то это его, Муссолини, вина, его промах, его грех… Если фашизм сделался преступным сообществом, то он, Муссолини, глава этого преступного сообщества. Если все насилия были следствием и результатом определенного исторического, политического и нравственного климата, то он, Муссолини, за все это ответствен, ибо он создал этот политический и нравственный климат посредством пропаганды, которую и распространял с момента вступления Италии в войну и по сей день».