Грамши - Александр Големба

1. Реформисты (которые хотят лишить нас возможности доказать публично, что мы являемся самой сильной рабочей партией) грозят нам расколом в профсоюзах;

2. Фашисты по той же причине грозят переломать нам ребра;

3. Крайние левые ведут внутри партий подрывную работу, добиваясь создания фракций.

Мы слишком сильны, чтобы не брать на себя инициативу в отдельных столкновениях, но слишком слабы, чтобы идти на открытую, решающую схватку.

Поэтому кажущееся спокойствие насыщено постоянной тревогой и напряжением…

Стараюсь убегать из этой политической пустыни, часто навещая Татьяну[35], которая напоминает мне тебя.

Из письма от 12 июля 1925 года.

…я был далеко от Рима и упустил две возможности написать тебе. Я путешествовал: ездил в Венецию и в Триест, чтобы обсудить с тамошними товарищами внутреннее положение в партии, которое оказалось очень хорошим, несравненно лучше, чем я думал. На съезде мы получили подавляющее большинство: партия оказалась более большевистской, чем можно было предполагать, и очень энергично реагировала на фракционизм бордигианских экстремистов. Наша политическая линия уже одержала победу внутри партии, поскольку экстремистское течение раскололось и большинство ответственных его участников примкнуло к платформе Интернационала, а также среди трудящихся масс, поскольку наша партия завоевала большое влияние и руководит извне массой членов других партий.

Депутат парламента, коммунист Руджеро Гриеко рассказывает:

«Я приведу только два эпизода, хотя подобных им было много. Первый из них произошел во время торжественного заседания, состоявшегося в июне 1925 года… по случаю двадцатипятилетия правления короля Виктора-Эммануила III… Мы решили принять участие в этом заседании и выступить на нем с антимонархическим заявлением. Эта задача была возложена на товарища Эджидио Дженнари… Фашистские депутаты хотели по обыкновению наброситься на нас, но «торжественный» характер заседания помешал их обычным хулиганским выходкам… Второй эпизод произошел в ноябре того же года, когда возобновились заседания Палаты депутатов после покушения Дзанибони на Муссолини… Когда началось обсуждение протокола предшествующего заседания, слово взял Фабрицио Маффи, который заявил, что имевшее место накануне восхваление дуче в Палате депутатов и проведение молебнов по случаю его избавления от опасности, не соответствует чувствам итальянского народа… Тут началось светопреставление… На нас накинулась толпа одержимых; хватая за волосы, они избивали нас кулаками… На следующий день мы явились на очередное заседание…»

21 января 1926 года за пределами Италии, в Лионе, открылся третий съезд Коммунистической партии Италии. Грамши выступил с докладом об общей политике партии. Тезисы, выдвинутые Грамши, были приняты большинством в 90,8 процента голосов.

Съезд знаменовал собой полную победу партии в борьбе с бордигианцами по двум кардинальным вопросам: ленинское учение о партии и анализ движущих сил революции в Италии.

Из письма от 14 октября 1926 года. Рим.

Моя дорогая Юлька, не получал никаких вестей от тебя после 14 сентября, то есть ровно месяц. Поэтому я несколько озабочен и опечален. Последнее время мне удается делать гораздо больше, чем удавалось в прошлом. Я опять стал довольно много писать для наших газет, преодолев некое умственное оцепенение, овладевшее мною с некоторых пор: мне казалось, что я уже не способен написать что-нибудь интересное и литературно сносное, и это ощущение стало прямо-таки болезненным. Я постарался так или иначе перебороть его, хотя убежден, что пройдет немало времени, прежде чем я опять буду в полной форме. Добиться этого мне во многом помогли постоянные, упорные мысли о тебе и наших детях. Знаешь, бывают минуты, когда я буквально места не могу себе найти от беспокойства; когда я думаю о том, что ты до сих пор одна несешь бремя забот о двух детях, не говоря уже о лежащей на тебе всякой другой ответственности, мне обидно и грустно. До тех пор, пока мне не удастся окончательно и прочно изменить теперешнее положение вещей, мне будет казаться — вопреки всему, — что я недостаточно люблю тебя и обоих детей. В отместку за эти черные мысли я яростно обрушиваюсь на наших врагов, которые в газетах изображают нас как набобов, купающихся в золоте. Но не хочу больше говорить тебе об этом, чтобы ты не думала, будто я всегда мрачен и угрюм. Напротив, я чувствую себя довольно хорошо. Я хочу говорить с тобой о чем-нибудь серьезном и в то же время веселом: например, об анкете газеты «Пикколо» на тему о счастливых женах, которую ты, конечно, припомнишь. Премией отмечен ответ, сформулированный примерно так: «Счастлива женщина, вышедшая замуж за человека, с которым охотно изменила бы мужу». Газета решила, что этот ответ — квинтэссенция глубокого проникновения в психологию жен. Мне тоже кажется, что ответ имеет известное психологическое и историческое значение для характеристик нравов и уровня мышления определенного класса в определенную эпоху. Надо было бы сообщить о нем какому-нибудь специалисту по эротическим вопросам (например, Колл.), чтобы об этом было написано произведение животрепещущей актуальности. Удалось ли мне заставить тебя улыбнуться? Тогда я хочу крепко-крепко обнять тебя именно сейчас, пока ты улыбаешься, вместе с обоими нашими детьми (первенцем и вторым сыном, можем мы сказать сейчас весьма торжественно).

Ант.

Только что получил твои письма от 26/9. Очень люблю тебя, обнимаю. А.

Из письма от 27 октября 1926 года. Рим.

…на этой неделе я опять не получил никаких известий от тебя. 30-го, то есть через три дня, я выеду из Рима и попытаюсь выбраться из страны, чтобы попасть на расширенный Пленум ИККИ. Не вполне уверен, удастся ли мне это, но, кажется, есть кое-какие благоприятные возможности. Как только попаду на советскую территорию, протелеграфирую тебе, но, как и в прошлый раз, прошу тебя, приходи на вокзал только в случае хорошей погоды и если будешь абсолютно свободна. Таким образом, для меня наступает период, может быть долгий, когда я ничего о тебе не буду знать и не смогу писать тебе. Но меня несколько утешает надежда увидеть всех вас

Обнимаю тебя и детей. Антонио.

Из письма от 4 ноября 1926 года. Рим.

Моя дорогая Юлька!

Получил твое письмо от 26 октября и могу еще ответить тебе, так как в связи с одним случайным обстоятельством мне пришлось вернуться в Рим. Однако мое последнее письмо в основном остается в силе.

Как мне хотелось бы приласкать тебя, крепко-крепко прижать к себе твою бедную голову. И успокоить тебя — неправда, будто во мне зародились и продолжают укореняться одни лишь мрачные мысли. Мне кажется, все дело вот в чем: возникающие у меня мысли приобретают, в силу моего крайнего душевного одиночества, форму холодной схемы, когда я пытаюсь их выразить. Ты же, напротив, живешь в мире вечно свежих и живых впечатлений. И вот, когда эти мои мысли, выраженные в такой возбужденной и жалобной форме, доходят до тебя, это производит ужасное и, как ты пишешь, пугающее впечатление. Но ты должна понять, что такое восприятие ошибочно, ты должна постараться представить себе мое душевное состояние, учитывая окружающую действительность, которая тебе известна, и мой характер, сложившийся за двадцать лет одинокой жизни, без близких людей, когда развивались только способности критически мыслить и закалялась воля. Тебе не кажется правильным то, что я говорю? Я был бы просто несчастен, если бы мне не удалось добиться того, чтобы ты понимала меня, чтобы ты чувствовала, даже за холодной броней моих фраз, всю безмерность моей любви и моего непоколебимого доверия.