Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

— Я не сидел бы здесь, ловя каждое ваше слово, если бы так думал.

Она повела рукой, как бы отметая слова, которые он неизбежно должен был произнести и которым она неизбежно не поверила бы, и улыбнулась такой горькой улыбкой, что Казанове стало больно. Он ненавидел страдания.

— Моя матушка была единственным ребенком в старинной и богатой — даже очень богатой — семье, чьи владения разбросаны по всей Священной Римской империи. Мой дед и бабушка по материнской линии были люди очень гордые, истые католики, всецело занятые собой и приходившие в отчаяние при мысли, что их семисотлетний род с замужеством дочери исчезнет. Я, пожалуй, не сообщу вам их имени — оно может прозвучать странно и даже, пожалуй, опасно, доведись вам произнести его не в том месте…

Она умолкла, видя, что Казанова начал ерзать, как бы спрашивая себя, какое это может иметь к нему отношение.

— Проявите немного терпения, — попросила Анриетта, — я должна вам рассказать об этом, чтобы вы поняли мою жизнь. Я не стала бы вам докучать, если бы вы…

Она умолкла, смутившись и преисполнив Казанову надеждой — скорее, чем уверенностью, — что она намерена сказать нечто способное ублаготворить его чаяния и себялюбие.

— Я счастлив внимать вам столько, сколько вы соизволите говорить, — попытался он пустить в ход галантность, — но ничто сказанное вами не может изменить мои чувства к вам.

Она жестом отмела это.

— Вы знаете такого рода людей — они есть в Италии, но в Германии и в Испании они зашореннее, преисполнены большей гордыни, и жизнь ничему не учит их. Мои родственники намеревались выдать маму за дальнего кузена, который принял бы их имя вместе с их дитятей и деньгами, но матушка…

Глаза Анриетты вдруг наполнились слезами, но она быстро совладала с собой и уже достаточно спокойно продолжала:

— Она влюбилась в моего отца и, зная, что просить согласия родителей бесполезно, поступила, как обычно — или, вернее, необычно — поступают в таких случаях: сбежала с ним. Возможно, в других обстоятельствах родители простили бы ее, ибо мой отец был человеком благородных кровей, но они не могли простить того, что он был протестантом, а австрийский двор не мог простить ему того, что он был французом. Он был из Прованса, и звали его маркиз д’Арси. И хотя меня всегда называют теперь Анриеттой, мое настоящее имя — Анна д’Арси.

— Ну и, конечно, все владения вашей матушки были конфискованы алчным правительством? — воскликнул Казанова, и Анриетта кивнула. — Что ж, — продолжал он с легким нетерпением, — все это, несомненно, очень неприятно и тяжело было для ваших родителей, но вас-то как это затрагивает? И если ваши родители были счастливы вместе, то соображения, о которых вы говорите, наверное, волновали их еще меньше, чем вас и меня.

— Они были очень счастливы, — медленно произнесла Анриетта, — особенно вначале. Но со временем у отца развилась роковая болезнь…

— Стал бегать за другими женщинами? — неосторожно предположил Казанова.

— Это не единственный мужской недостаток, — возразила Анриетта, пожалуй, немного цинично. — Нет, у него развился другой порок, типичный для французской аристократии: он не вылезал из судебных процессов. Под конец они разорили его и разбили сердце матушки, а ее смерть разбила сердце ему. Словом, я осталась одна всего лишь с несколькими бриллиантами матушки и несколькими десятками акров голой земли под Арлем…

Казанове начала надоедать эта история, столь заурядная и трагическая, что, решил он, видимо, правдивая. «Однако к чему она рассказала мне весь этот вздор? — спрашивал он себя. — Чтобы дать мне понять, что она — высокородная дама? Это и так видно. Или чтобы признаться, что она бедна? Стоимость ее бриллиантов в десять раз дороже моих дукатов, а какие бы голые ни были ее земли во Франции, это настоящее богатство по сравнению с тем, чем я владею в морской державе Венеция. Правда это или нет, но ее история ничего мне не говорит».

— Действительно, пренеприятное дело, — вслух произнес он и в надежде общим замечанием свернуть разговор с бесцельных воспоминаний на темы, которые могли бы привести к тому единственному, что интересовало его, — к любви, — добавил: — А вы заметили, насколько строже наказывает нас судьба за неосторожность, чем за низость?

Но Анриетта продолжала говорить о своем.

— Я жила одна со старушкой гувернанткой и несколькими крестьянами до прошлого года, когда пришло послание от одного старинного друга моей матушки. В нем говорилось… — Анриетта помедлила крошечную долю секунды и продолжала свой рассказ уже в чуть другой манере, но какие-то совсем мелкие подробности дали такому настороженному и подозрительному слушателю, как Казанова, понять, что она несколько видоизменяет истину. — В нем говорилось, — продолжала Анриетта спокойно и без пауз между словами, — что старик император умер, а императрицу, хоть она и фанатичка и дама щепетильная, можно склонить к состраданию и даже к восстановлению справедливости, если найти к ней нужный подход. Двое влиятельных друзей моей матушки, говорилось в письме, помогут мне и, по всей вероятности, вступятся за меня — это посол Австрии в Вене, с которым, мсье Казанова, вы встречались, и его коллега в Риме…

— Ах вот оно что, — произнес Казанова, снова заинтересовавшись разговором, — вы решили попытаться вернуть земли вашей матушки — или хотя бы часть их — и потому приехали в Италию?

— Затея эта выглядела безнадежно, но я так устала жить одна в этом пустом разваливающемся старом доме, где зимой свистит мистраль, а летом меня доводил чуть не до безумия бесконечный стрекот цикад. По утрам я поднималась на башню, открытую всем ветрам, смотрела поверх слив и виноградников на голые зубчатые холмы и мечтала, чтобы со мной что-то произошло. Такое же желание посещало меня и по вечерам, когда солнце садилось и я видела башни и крыши Арля, черневшие на фоне огненного неба. Но ничего не происходило. Наведывался кюре, я ходила к мессе — матушка вырастила меня в своей вере, — заезжали два-три старых друга отца навестить меня — сплошная монотонность, все одно и то же, никаких перемен, никакой надежды. Это письмо было для меня точно манящий луч маяка.

— Ну да, это я вполне могу понять, — мягко произнес Казанова. — Но что же было дальше? Добились ли вы чего-нибудь, кроме обещаний? И что вы делаете сейчас? Что намерены делать в будущем?

Анриетта рассмеялась.

— Мне что, отвечать на все эти вопросы одним словом? Что ж, если одним словом, то я должна еще ждать и не покидать моих заступников, но надежда есть.

Казанова скривил рот.

— Надежда — разменная монета правителей и должников, которых невозможно совратить, — цинично заметил он. — Сколько же прошло времени с тех пор, как вы уехали из Франции?

— Около… Ну, несколько месяцев, — ответила она. Показалось ли Казанове, или в самом деле она слегка помедлила, в чем-то отступила от искренности? — Но я не сразу пустилась в путь. Мелани — моя старушка гувернантка — была в ужасе оттого, что я поеду куда-то одна. Я ведь жила как в коконе…

— Но вначале вы сказали, что вели независимую жизнь, полную приключений! — не удержался, чтобы не сказать, Казанова.

— Ах, я имела в виду последние недели и месяцы, — невозмутимо ответила Анриетта. — Люди, жившие в коконе, больше всего познают, оказавшись одни и столкнувшись с широким миром. Бедняжка Мелани! Она непременно хотела сопровождать меня, и я была этому рада, считая, что она может помочь мне в моем невежестве. Но она была слишком стара для путешествий, и все, что видела и слышала, вызывало у нее возмущение, напоминало, насколько лучше был мир, когда она была молода. Она слегла в Генуе. Я, как могла, старалась лечить ее, но она умерла. Вот тогда я почувствовала, что я действительно одна.

Одна. Это слово эхом отдалось в тишине, наступившей после того, как Анриетта умолкла. Нельзя сказать, чтобы Казанова не был тронут патетикой услышанного. Он отчетливо представил себе всю ситуацию. Правда, в свое время он слышал от молодых женщин немало поразительно достоверных историй, которые потом оказывались лишь уловкой в погоне за мужчиной, как он цинично говорил себе, слушая их. Этот случай был другой, но Казанова и хотел, чтобы он был другим. Однако ничто не подтверждало правдивости сказанного, и вся история могла быть изобретательной выдумкой с целью как-то объяснить то, что он видел ее с фон Шаумбургом в Венеции, с венгерским капитаном в пути и с австрийским атташе во Флоренции. Последнее обстоятельство могло бы убедить Казанову в правдивости Анриетты, если бы он сомневался, а он отверг сомнения: молодые дипломаты ведь не показываются в публичных местах с женщинами сомнительной репутации. И все же, хотя многое было объяснено, по крайней мере два обстоятельства оставались неясными. Какого черта респектабельной молодой женщине ехать из Рима в костюме мужчины и в сопровождении мужчины, и почему по прибытии во Флоренцию она исчезла на десять дней?