Бархатные коготки - Сара Уотерс

Когда они это делали — когда напрягались, и ловили воздух, и где-нибудь в переулке, во дворике или в кабинке общественной уборной, под журчание воды, нашептывали мне свои желания, я отворачивала лицо, пряча улыбку. Если они походили на Уолтера, тем лучше. Если нет — что ж, все они были мужчины и (что бы они сами о себе ни думали) с расстегнутой ширинкой ничем не отличались друг от друга.

Возбуждая их похоть, я ни разу не испытала ее сама. Мне не нужны были даже монеты, которые они мне давали. Меня можно было сравнить с человеком, милостью воров лишившимся всего, что для него ценно и дорого, и вот он тоже принимается воровать, не ради того, чтобы завладеть имуществом соседа, а чтобы просто нанести ущерб. Я жалела только о том, что, устраивая каждый день такие захватывающие представления, не имею зрителей. Оглядывая безотрадный темный угол, где мы с очередным джентльменом исполняли сцену страсти, я желала, чтобы булыжники превратились в подмостки, кирпичи — в занавес, снующие туда-сюда крысы — в ослепительные огни рампы. Мне хотелось, чтобы за нашим совокуплением наблюдала бы хоть одна — всего одна! — пара глаз, глаз знатока, способного оценить, как хорошо играю свою роль я и как одурачен и унижен мой глупый, доверчивый партнер.

Но на это — в данных обстоятельствах — надеяться не приходилось.

Около полугода все протекало гладко: и моя бесцветная жизнь у миссис Бест, и вылазки в Уэст-Энд, и занятия продажной любовью. Мой небольшой запасец монет таял, таял и наконец растаял совсем, а поскольку, кроме проституции, я ничего не знала и ничем не интересовалась, дальше я стала обеспечивать себе пропитание уличными заработками.

О Китти по-прежнему не поступало новостей — ни единого слова! В конце концов я заключила, что она, наверное, отправилась с Уолтером попытать счастья за границу — может, в Америку, о которой мы с ней в свое время подумывали. Месяцы выступления в мюзик-холле отодвинулись в отдаленное, никак не связанное с действительностью прошлое. Раз или два, обходя центр города, я встречала старых знакомцев: паренька, с которым вместе выступала в «Парагоне», гардеробщицу из «Бедфорда» в Кэмден-Тауне. Однажды вечером я, опершись о колонну на Грейт-Уиндмилл-стрит, наблюдала, как выходила из дверей «Павильона» Долли Арнольд (она играла Золушку в «Британнии», когда Китти была Принцем) и как ее усаживали в карету. Наткнувшись глазами на меня, она моргнула и перевела взгляд в сторону. Быть может, мое лицо показалось ей знакомым, или она признала во мне юношу, с которым вместе выступала, а может, у нее просто мелькнула мысль: вот жмется в тени несчастный педераст, высматривая клиентов. В одном я была уверена: она не увидела во мне Нэн Кинг. На миг мне захотелось перейти на ту сторону улицы, открыть, кто я, и спросить, нет ли новостей о Китти, но миг этот тут же улетучился, кучер тронул поводья, и карета с грохотом покатила прочь.

Нет, если я соприкасалась сейчас с театром, то только в связи со своим новым ремеслом. Я обнаружила, что мюзик-холлы Лестер-сквер, те самые, на которые мы с Китти два года назад взирали с такими надеждами, — эти мюзик-холлы известны в среде мужчин-проституток как место поисков и встреч. Особенно «Эмпайр» — там так и кишели гомосексуалисты; они прохаживались по променаду бок о бок со шлюхами или сбивались в кучки, обменивались сплетнями, делились удачами и неудачами, приветствовали друг друга шумными хлопками рук и странными тонкими голосами. Они не смотрели на сцену, не приветствовали актеров, не аплодировали, а только изучали себя в зеркале, обозревали другие пудреные лица или (более скрытно) бросали взгляды на джентльменов, которые быстрым или замедленным шагом проходили мимо.

Мне нравилось с ними прохаживаться, смотреть на них и показывать себя. Нравилось обходить «Эмпайр» — самый красивый зал в Англии, как сказал в свое время Уолтер, зал, куда так страстно (и тщетно!) стремилась быть приглашенной Китти; нравилось фланировать там спиной к его прославленной золотой сцене: костюм мой сияет в немилосердном свете электрических канделябров, волосы отливают глянцем, брюки топорщатся, губы алеют, от фигуры, поз тянет, как любят говорить педерасты, лавандой, значение их бесстыдно-очевидно и… обманчиво. Ни на певцов, ни на комедиантов я не взглянула ни разу. С этим миром я покончила навсегда.

Все, как я уже говорила, шло гладко, но в первые теплые дни весной 1891 года, то есть спустя год с лишним после моего бегства от Китти, мирное течение моей жизни было прервано неприятностями.

Вернувшись после довольно удачного вечернего выхода в свой привычный бордель, я не обнаружила его старой хозяйки; кресло ее было опрокинуто, дверь в мою комнату взломана; вроде бы мадам то ли увели, то ли согнали с места… но кто — полицейский? Сводник-конкурент? Узнать было не у кого. Как бы то ни было, ее отсутствием воспользовались воры, проникли в дом, запугали девиц и их клиентов и похитили все, что смогли унести: хлипкие матрасы и коврики, разбитые зеркала, немногочисленную расшатанную мебель, а также мои платья, туфли, шляпку и сумочку. Потеря была не так существенна, но она означала, что придется возвращаться домой в мужской одежде (на мне были оксфордские штаны и шляпа-канотье) и просачиваться в свою комнату, не попадаясь на глаза миссис Бест.

Было уже поздно, и я отправилась в Смитфилд медленным шагом, в надежде, что к моему приходу все Весты успеют заснуть. В самом деле, в окнах было темно, все звуки затихли. Я отперла дверь и стала бесшумно подниматься по лестнице, с ужасом вспоминая, как я в последний раз проделывала тот же маневр и что меня ожидало по его окончании. Может, из-за этого и случилась оплошность: на полпути я задела рукой шляпу и она, перелетев через перила, со стуком приземлилась внизу, в коридоре. Нужно было за ней спуститься, и я уже собиралась это сделать, но поблизости скрипнула дверь и запрыгал огонек свечи.

— Мисс Астли… — Это был голос моей квартирной хозяйки, звучавший в темноте тонко и сварливо. — Мисс Астли, это вы?

Я не остановилась, чтобы ответить, а махом одолела оставшиеся ступени и скрылась в своей комнате. За закрытой дверью я сорвала с себя пиджак и брюки: и сунула их вместе с рубашкой и кальсонами в небольшую занавешенную нишу, где вешала одежду. Отыскав ночную рубашку, я нырнула в нее и стала лихорадочно застегивать на горле пуговицы, но тут послышался тот самый звук, которого я боялась: тяжелые быстрые шаги на лестнице, за которыми последовал стук в мою дверь и громкий, пронзительный голос миссис Бест.

— Мисс Астли! Мисс Астли! Будьте любезны, откройте дверь. Внизу, в коридоре, я нашла непонятный предмет. Не иначе, как у вас в комнате есть кто-то, кому не следует быть!

— Миссис Бест, — отозвалась я, — о чем вы?

— Вы знаете, о чем я, мисс Астли. Я вас предупреждаю. Со мной мой сын!

Она стала трясти дверную ручку. Наверху застучали шаги, заплакал разбуженный ребенок.

Я повернула ключ и распахнула дверь. Миссис Бест, в ночном одеянии, закутанная в шотландский плед, протиснулась мимо меня в комнату. Сзади стоял, в ночной рубашке и колпаке, ее сын. Вид у него был такой, что краше в гроб кладут.

Я повернулась к квартирной хозяйке. Она разочарованно осматривалась.

— Я знаю, здесь где-то прячется джентльмен! — вскричала она.

Миссис Бест сорвала с постели покрывала, заглянула под кровать. Под конец она, разумеется, направилась к нише. Я кинулась, чтобы ее задержать, она удовлетворенно осклабилась.

— Вот он и попался! — Рванувшись к нише, она раздернула занавески, потом с шумным вздохом отступила. В нише находилось четыре костюма, не считая того, который я только что сняла. — Ах ты шлюшонка! Да тут настоящая оргия готовится!

— Оргия? Оргия? — Я скрестила руки на груди. — Это шитейная работа, миссис Бест. Разве преступление — брать у джентльменов в починку платье?

Схватив белье, которое я только-только с себя скинула, миссис Бест стала его обнюхивать.

— Эти подштанники еще теплые. Скажешь, нагрелись от твоей иглы? Ну нет, уж скорее — от его! — Я открыла рот, но не нашлась что ответить. Пока я думала, миссис Бест шагнула к окну и выглянула наружу. — Ага, понятно, куда они делись, эти негодяи! Ну ладно, далеко не уйдут — в чем мать родила!

Я перевела взгляд на ее сына. Он рассматривал мои лодыжки под подолом ночной рубашки.

— Простите, миссис Бест, — сказала я. — Этого больше не повторится, обещаю.

— Да уж, в моем доме точно не повторится! Я требую, мисс Астли, чтобы завтра утром вы съехали. Вы и всегда-то были со странностями, а сейчас и вовсе превратили мой дом в бордель! Я этого не потерплю, ни за что не потерплю! Я предупреждала вас, еще когда вы вселялись.

Я склонила голову, миссис Бест круто развернулась. Стоявший за ней сынок наконец ухмыльнулся.

— Шлюха, — бросил он, сплюнул и последовал за своей мамашей в темноту.