Нагант - Михаил Елизаров

Но мой позор – колодец с секретом, кроличья нора, куда я падаю без надежды увидеть свет в конце ствола.

Жалостливые оружейники Тулы еще до революции выпустили девятизарядную модификацию – «прекраснаго вороненiя, поразительной точности боя, изумительнай надежности» девятизарядный нагант.

Уже в начале века планка была понижена еще на два патрона. Мой страх заочно перерос соотношение восемь к одному. Для обуздания его мне и девяти камор не хватит.

Также спасти меня пытались Господь Бог и Казимир Лефоше. Последний официально утверждал, что собирается усилить боевую мощь револьвера за счет увеличения количества зарядов.

Основная причина была, конечно же, другой. Предвидя духовный кризис поколений, Казимир Лефоше подготавливал пути отступления. С пятидесятых годов девятнадцатого века он начал создавать десяти-двенадцатизарядные образцы. Венцом его творения стал тридцатизарядный револьвер. Шансы на выживание – двадцать девять к одному!

Эти щадящие робкий дух конструкции не прижились из-за громоздкости барабана и быстро устаревшего шпилечного патрона… Неважно. Я почему-то уверен, что погибну и с тридцатизарядным револьвером.

«Поди, возьми нагант!»

Ведь всего один-единственный разочек. Повторять не нужно. Можно, конечно, но совершенно не обязательно. Я бы не повторял. Ей-богу, одного раза вполне достаточно. И все. И груз с души.

Большинство людей на формальности внимания не обращают. Купили нагант, в тряпку завернули, припрятали хорошенько и дальше себе живут. Таким и не надо пробовать. А вот если обращаешь внимание – то лучше один раз рискнуть, поволноваться, а потом, как остальные люди, в тряпку завернуть, припрятать. И не изводить себя посреди ночи зудящим в голове сверлом: «Поди, возьми нагант, поди, возьми нагант!»

И дело не в том, что мысль навязчивая. Сам не желаешь с ней расставаться. Сравнимо с детским ощущением потерянного молочного зуба, когда оголенная десна притягивает кончик языка, будто магнит.

Бичуют спины католики, выжигают гениталии русские скопцы, подвешиваются на крюках индусы, лупят себя подметками по лицу иудеи, жители гавайских островов выбивают дубинкой зубы, прижигают кожу, прокалывают щеки. Американские индейцы наносили на лицо и тело глубокие порезы, полагая, что с кровью выходит душевная боль. Я истязаю себя нагантом!

Отчего, покупая бечевку и мыло, я не хочу проверить, что находится в зашейной невесомости, когда ноги отталкивают опору?!

«Поди, возьми нагант!»

Это как венчание. Без него отношения не узаконены.

«Венчается раб Божий (имярек) на рабе Божьем Наганте».

Щелк! И теперь навсегда вместе. А верность хранить необязательно. Можно завести и другой револьвер, и не венчаться с ним, а просто сожительствовать. Это только первый раз необходимо. Не для галочки, а для себя.

Горе мое велико. Слезы катятся по вымечку, с вымечка на копытечко. Избалованный наличием седьмой каморы, я запустил свой страх, оставил без присмотра, и он на голову перерос нагант. Теперь для обуздания страха мне слишком мало семи камор. Я не могу и с нагантом.

Вечер присыпал все серой пылью. Паутина в каждом углу. Как изощренный оптический прицел. И в нем паук копошится, будто мохнатый зрачок снайпера. Вот лучше я опущусь на колени, помолюсь, и тогда вместо прицела мне увидится безумная геометрия прозрачной мишени, и паук в ней станет засохшей промахнувшейся мимо виска пулей.

Я скажу: «На море океане, на острове Буяне гонит Илья-пророк на колеснице гром со великим дождем: над тучей туча взойдет, молния осияет, гром грянет, дождь прольет, порох зальет. Пена изыде и язык костян. Лежит камень Алатырь, под ним жаба сидит. Как она под камнем мечется, выхода не находит, так чтоб у раба Божьего меня бились и томились ружейные и всякого другого огненного орудия пули: свинцовые, медные, каменные, железные, чугунные, стальные, серебряные, золотые. Как от кочета нет яйца, так от оружья нет стреляния. Ключ в небе, замок в море. Аминь, аминь, аминь».

Потом надо креститься, бумажку с заговором в рот, и глотать. Пусть себе нагант щелкает, хоть наяву, хоть во сне.

Ночью смрадно взмок. Первоначально к наганту образца 1895 года была пуля, покрытая мельхиором! Забыл про кухонный металл! Теперь глотаю заговор, добавляя про мельхиоровую пулю. Аминь, аминь, аминь!

– Я вообще по делу, я мимо пг’обегала и так пг’испичило – смег’ть…

Задвижка в туалете выщелкнула как взведенный винтовочный затвор.

– Я в твоем сог’тиг’е умиг’аю от скуки. У тебя там человеку совег’шенно нечем себя занять, а я читать пг’ивыкла. Я всегда, когда сг’у, изучаю, что на г’азных флакончиках и тюбиках написано – про употг’ебление, из чего сделано. Так интег’есно. Я не меньше четыг’ех шампуней или зубных паст успеваю пг’очесть…

– Дура, – я прошептал.

– Ну и что, что дуг’а? – она засмеялась. – Знаешь, что означает? Дог’огая, уважаемая, г’одная, абожаемая! У вас так говог’или? Это ты, конечно, хог’ошо пг’идумал все под г’аковину поставить, даже с унитаза вставать не надо, но у тебя ни одного отечественного флакона. Почему ты не поддег’живаешь г’оссийского пг’оизводителя? Ты не патг’иот? Все на немецком, чег’т! Я в школе английский учила. А ты что учил, какой у вас был иностг’анный язык? Навег’ное, немецкий, да? Г’аз у тебя все на немецком… Ты от двег’и-то не отходи, я же общаюсь с тобой! Это не вежливо… Слава Богу, нашла. Так, посмотг’им, что у нас здесь… Ага, сег’ия «Магия тг’ав», кг’асочка для волос. Зачем тебе? Седеешь?

– От бабушки покойной, наверное, осталась.

– А… Ну почитаем. На основе натуг’альной хны, объединяет наилучшие качества бальзама и стойкого сг’едства для окг’аски волос, укг’епляет ког’ни и заботится об их полноценном питании. Видишь, как полезно. Что тут еще? Экстг’акт листьев смог’одины и дуба, стеаг’иновая кислота, лимонная кислота, глицег’ин, цетеаг’иловый спиг’т, пг’едизолон, пг’опиленглеколь…

Унитаз шумно захлебнулся, зашипел, точно спустил кислоту, а не воду.

– Кстати, ты не думаешь, что и мне пог’а наконец тоже «пг’опилен» сделать. Хоть г’азочек, я уже на стенку лезу от неудовлетвог’ения…

«Пр-р-р-очь! Пр-р-р-рочь! Абр-р-р-рам! Кур-р-р-ра! Доктор-р-р-р!» – бесконечный список на букву «Р», нашу звонкую, рычащую, как пламенный мотор, родимый русский лакмус, всегда позволявший отсеять зерна от иноплеменных плевел.

Уже какую ночь я не спал, охваченный гибельной истерией. В бессонном изнурении все трогал нагант. Мучительная стадия – «вознесение наганта к виску». За ней следует «замирание духа» и червячное липкое «безволие пальца», потом глотку нарывает криком, я сдавливаю его, прокалываю кадыковым хрящом. Крик протекает рвотной кислотой в живот, сипит и пузырится в горле, я коротко упускаю огненную мочу в трусы и разрешаюсь «осматриванием барабана» – что было бы, нажми я на спусковой крючок. Как всегда, пустая камора.

Вот бессонница рухнула в кошмар, как в подпол.

Очнулся. За окном далекие грузовики лязгали железными костями в кузовах.

Сорвал штору. Луна выжелтила глаза, вскружила отвагой голову.

Отпрянул от окна. Не давая себе опомниться, крутанул барабан, приставил нагант к виску. Казалось, что твердой была одна голова, а ребра стали мягкими и при дыхании прогибались внутрь.

Я закричал пронзительно, чтоб заглушить страх тела. Это был исправно помогающий прием.

Господи, вся жизнь перед глазами!

Детсадовские манные, суповые годы. На старой фотографии я в костюме второго поросенка – розовый чепец с крахмальными ушами – маленькая бездарность, выплясывающая на новогоднем утреннике…

Клетчатая и в линейку унылая череда школьных лет, когда не знаешь, то ли в следующий класс перешел, то ли прозвище сменилось…

День рождения, страшный своей июльской датой. Одноклассники разъехались, кто куда, на моря или к бабушкам, я, неприкаянный, в праздничных шортах хожу по дворам, зазываю незнакомых мне детей, раздаю бумажки с адресом, уже не рассчитывая на подарки, а только на визит…

Вот кто-то из недругов в ноябре, когда окна уже были заклеены до весны, метнул в мое окно бутербродный огрызок. Масляной стороной он присох к стеклу и провисел до апреля. Вечером, садясь за уроки, я видел этот хлебный ломоть, выучил наизусть каждую его хлебную пору…

Во дворе старшие ребята устроили каток и в хоккей играли. Высшим шиком считалась клюшка, обмотанная в ударной части изоляционной лентой, черной или синей. Однажды кого-то из мальчиков позвали домой обедать, и он доверил мне свою клюшку. Я, не умеющий стоять на коньках, вдохновенно шаркаю по льду подошвами…

Тогда я вдруг подумал, что полюбил хоккей. Посреди зимы в спортивный магазин привезли новые импортные клюшки. Я выпросил у мамы денег. Где-то в подвалах, рискуя быть убитым током, я поснимал со старых проводок изоленту: черную, синюю, принес домой и намотал на клюшку – я готовил ее к наисильнейшим ударам… Нужно ли говорить, что меня больше никто не пригласил поиграть?