И смех, и слезы, и любовь… Евреи и Петербург: триста лет общей истории - Наум Синдаловский

Надгробие над прахом Плоткина на Комаровском кладбище представляет собой композицию из трех мощных, монументальных, вырубленных из красного гранита, стилизованных книжных томов критических трудов Плоткина. При жизни он был одним из самых яростных «проработчиков» и гонителей Михаила Зощенко и Анны Ахматовой. Знатоки утверждают, что каменные книги – это именно те три тома пасквилей, которые долгие годы отравляли жизнь великой поэтессы. Но справедливость восторжествовала, и каждому дано по заслугам его. Слава Ахматовой преумножилась, а сам Плоткин не выдержал тяжести облыжных каменных книг. И они навеки погребли под собой ныне всеми забытого советского литературного деятеля.

Там же, на Комаровском кладбище, покоится прах другого советского литературоведа – Бориса Соломоновича Мейлаха, известного среди коллег по литературному цеху широким использованием всевозможных цитат из классиков марксизма-ленинизма. Его дача в Комарово называлась «ЦИТАдель Мейлаха» или «Спас-на-цитатах». Известно, что в первую очередь вожделенные дачи получали те, кто активно и беззаветно сотрудничал с советской властью, кто доказывал ей свою верность и преданность, порою ценой лжи и предательства своих же товарищей по перу. Такие дачи были хорошо известны. Их, по аналогии с известным собором на Екатерининском канале, называли: «Спас-на-крови».

Хорошо известен петербургскому фольклору и советский литературовед Лев Васильевич Пумпянский, который до перехода в православие в 1911 году был Лейбом Мееровичем Пумпяном. По рассказам сына Анны Ахматовой и Николая Гумилева Льва, или ГумиЛевушки, как его называли близкие, он трижды подвергался аресту. Первый раз был доставлен в «Кресты» прямо с занятий на историческом факультете Ленинградского университета в 1935 году. Вторично был арестован в 1938 году. Затем – в 1949-м.

Как горько шутил сам Гумилев, первый раз его посадили за себя, второй – за папу, третий – за маму. И действительно, первый арест был случайным. Он оказался в доме одного из знакомых в тот момент, когда туда нагрянули с обыском. Через несколько дней ни в чем не подозреваемого Гумилева отпустили. Об аресте 1938 года Гумилев также рассказывал в частных беседах. На одной из лекций в Ленинградском университете известный советский историк литературы Пумпянский стал издеваться над стихами Николая Степановича Гумилева: «Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Вот он, пример отечественного Тартарена!» Не выдержав, Лев Гумилев крикнул с места: «Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!» Пумпянский снисходительно парировал: «Кому лучше знать – вам или мне?» И услышал в ответ: «Конечно, мне». Аудитория разразилась хохотом. В отличие от профессора, студенты знали, чьим сыном был их сокурсник. Видимо, этот смех так подействовал на Пумпянского, что он прервал лекцию и побежал жаловаться. Гумилева судили и отправили в лагерь за Полярным кругом. Там он и отсидел свой первый срок – «за папу».

Дважды – в 1945–1948 и 1955–1965 годах – первым секретарем ленинградского отделения Союза писателей избирался поэт Александр Прокофьев. В служебной биографии Александра Прокофьева есть немало позорных страниц. На его счету не одна поломанная творческая судьба. В 1946 году на совещание редакторов литературных журналов в ЦК среди прочих был вызван и Прокофьев. Присутствовал Сталин. Зашел разговор об Ахматовой. «Зачем вытащили эту старуху?» – спросил вождь. И хотя вопрос был адресован не ему, Прокофьев не удержался. «Ее не переделаешь», – с досадой сказал он, будто бы оправдываясь.

Прокофьев был одним из главных вдохновителей позорного суда над Иосифом Бродским в 1964 году. Будто бы Прокофьеву, или Прокопу, как его за глаза называли писатели, подсунули какую-то эпиграмму в его адрес. В ней беззастенчиво рифмовалось его прозвище с задней частью тучного тела первого секретаря. Эпиграмма была безымянной, но услужливые лизоблюды подсказали своему литературному начальнику фамилию Бродского. Этого было достаточно, чтобы делу о тунеядце Бродском дали зеленый свет. Как выяснилось впоследствии, автором эпиграммы был другой достаточно известный поэт, но к тому времени судьба будущего лауреата Нобелевской премии была уже решена.

Инструментом в руках Прокофьева в фабрикации дела Бродского стал завхоз проектного института Гипрошахт, член народной дружины Дзержинского района Ленинграда, некий жулик, проходимец, авантюрист и записной антисемит еврейского происхождения Яков Михайлович Лернер, которого впоследствии Бродский назовет своим «Черным крестником».

Двадцать девятого ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» за подписями Лернера и еще двух активных борцов за социалистический быт, штатных сотрудников газеты Медведева и Ионина, была опубликована статья-донос «Окололитературный трутень». В статье Бродский был назван «пигмеем, самоуверенно карабкающимся на Парнас», которому «неважно, каким путем вскарабкаться на Парнас», что он «не может отделаться от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым нечистоплотным путем». Клеймили его даже за то, что он желает «карабкаться на Парнас единолично». Многократное повторение слова «карабкаться», видимо, имеет отношение не столько к Бродскому, сколько к художественному вкусу авторов доноса. Но именно эта статья и дала зеленый свет дальнейшим событиям в судьбе Бродского.

Если бы знал Прокофьев, каким грязным инструментом он пользовался в борьбе с Бродским! Уже после высылки Бродского за границу Лернер был отдан под суд за подделку орденских документов и осужден на три года лагерей. Как вспоминал знавший его поэт Евгений Рейн: «На пиджаке его всегда красовалось несколько орденских колодок. Он охотно рассказывал о своих военных подвигах. Как он прокладывал Дорогу жизни по Ладожскому озеру во время блокады, как вылавливал немецких диверсантов, как к его советам прибегали маршалы Жуков, Говоров, Рокоссовский. Говорилось все это буднично, без нажима. Дескать, это все было, было… Маршалы и генералы могут подтвердить». Как потом оказалось, «все его ордена и медали – фальшивки. Он где-то раздобыл чистые наградные листы и попросту заполнял их на свое имя. Он даже наградил себя орденом Ушакова I степени, который присуждался за победы на флоте. К Дороге жизни через Ладогу он тоже не имел никакого отношения».

Довлатов рассказывает, как ленинградский искусствовед Герасимов, присутствовавший на суде над Иосифом Бродским, услышав приговор, встал и громко, с нескрываемым удовлетворением выкрикнул: «Бродский – в Мичигане, Лернер – в Магадане!»

Сложным и противоречивым является отношение городского фольклора к личности подруги Владимира Маяковского Лили Юрьевны Брик.

Любимая женщина и муза Владимира Маяковского Лиля Брик родилась в еврейской семье. Она была дочерью Урия Александровича Кагана, присяжного поверенного при Московской судебной палате, и рижанки Елены Юрьевны Берман. Окончила Московскую консерваторию. После окончания гимназии, в 1909 году, поступила на математические курсы Герье, затем перешла на Архитектурные курсы. С 1911 года училась лепке в Мюнхене в студии Швегреле. Еще в гимназии Лиля познакомилась с Осипом Бриком. В 1912 году они поженились.

С Маяковским Лиля впервые встретилась в июле 1915 года в Петрограде. Ее сестра Эльза привела поэта в квартиру Бриков на улице Жуковского. Маяковский прочитал новую поэму «Облако в штанах» и тут же посвятил ее Лиле. Вскоре последовал бурный роман, нашедший отражение во многих стихах и поэмах Маяковского.

Известно, что личная жизнь Маяковского переплетена не только с жизнью Лили, но и с жизнью ее официального мужа Осипа, фамилию которого она носила. Их странная и непонятая многими современниками семейная жизнь втроем наложила неизгладимый отпечаток на всю личную и творческую жизнь поэта, а по некоторым свидетельствам, стала одной из причин его самоубийства. Страстно влюбленному Маяковскому приходилось выслушивать от любимой женщины проповеди свободной любви и признания в том, что с Маяковским ей хорошо, но любит она только своего законного мужа Осипа. При этом Осип Брик мог стоять тут же, у дверей спальни, откуда только что вышли Лиля и Маяковский, и снисходительно выслушивать откровения своей супруги.

Впрочем, в богемной среде мода на «брак втроем» была довольно распространенной еще с начала XX века. Ее приверженцами были Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Вячеслав Иванов и многие другие. Они утверждали, что «брак вдвоем» – ветхозаветный общественный институт, который отменен Новым заветом. После революции эта «религиозная» система взглядов на брак была заменена революционной теорией «стакана воды», согласно которой удовлетворение страсти приравнивалось к утолению жажды. «И если у тебя просят стакан воды, то имеешь ли ты моральное право отказать в этом?» – вопрошали апологеты этой теории.