Парижские тайны - Эжен Сю

— О, это правда, — воскликнула Луиза, — во всяком случае, другой такой не найдешь... мадему... госпожа Жермен.

— В добрый час!.. Я сказал толстому лысому господину: «Все, что я делала, я делала для своего удовольствия», а он мне ответил: «Это не имеет значения, господин Родольф исключительно богат; ваше приданое — знак уважения, дружбы с его стороны; ваш отказ глубоко огорчит его; к тому же он будет присутствовать на вашей свадьбе во что бы то ни стало и заставит вас принять его дар».

— Какое счастье, что такое огромное богатство досталось столь милосердному человеку, как господин Родольф.

— Несомненно, он очень богат, но если бы он отличался только этим. Ах, милая Луиза, если бы вы знали, что такое монсеньор Родольф!.. А я-то позволяла ему носить мои пакеты!!! Но потерпите... вы все узнаете... Накануне свадьбы... поздно вечером толстый высокий лысый господин приезжает на почтовых; господин Родольф не смог приехать... он заболел, но толстый лысый господин заменил его... Именно тогда, моя дорогая Луиза, мы узнали, что наш общий благодетель был... догадайтесь кем?.. Принцем!

— Принцем?

— Что я говорю, принц... Его королевское высочество, великий герцог, подобие короля... Это мне объяснил Жермен.

— Господин Родольф?

— Да, моя бедная Луиза! А я его попросила, чтобы он помог мне натереть пол в комнате!

— Принц... почти что король! Вот почему у него такая возможность делать добро людям.

— Представляете себе мое смущение, Луиза. Поэтому, узнав, что он почти король, я не осмелилась отказаться от приданого. Мы повенчались. Неделю спустя он передал нам — мне, Жермену и госпоже Жорж, что он будет очень рад, если мы нанесем ему свадебный визит; мы поехали к нему. Ну, конечно, вы понимаете, у меня сильно билось сердце; мы прибыли на улицу Плюме, вошли во дворец, прошли по залам, переполненным лакеями в ливреях; господами в черных костюмах, с серебряными цепями на шеях и шпагами на боку; офицерами в нарядной форме; да что я говорю, а позолота, позолота повсюду так и сверкала, просто ослепительно. Наконец мы встретили в зале лысого господина и других знатных лип в парадных мундирах; лысый господин нас провел в большой кабинет, где мы встретили господина Родольфа... то есть принца, очень скромно одетого, вид у него был милый, такой простой, без всякой гордости... словом, он выглядел совсем как прежний господин Родольф, и я сразу почувствовала себя свободно и вспомнила, как я раньше просила его приколоть мне шаль, очинить карандаши, взять меня под руку во время прогулки.

— Вы уже не боялись? О, я бы дрожала от страха!

— Нет, я не боялась. После того как он с учтивостью встретил госпожу Жорж, и протянул руку Жермену, принц сказал мне, улыбаясь: «Ну что, соседка, как поживают папа Пету и Рамонетта?» — (это имена моих птиц); надо же быть таким любезным, чтобы вспомнить о них. «Я уверен, — добавил он, — что теперь вы и Жермен соперничаете с вашими хорошими птичками, исполняя радостные песни?» — «Да, монсеньор (госпожа Жорж учила нас всю дорогу, меня и Жермена, что принца следует величать монсеньор). Да, монсеньор, мы очень счастливы, и наше счастье кажется нам еще отраднее и больше, потому что всем этим мы обязаны вам.» — «Это не мне вы обязаны, дети мои, а вашим замечательным достоинствам и достоинствам Жермена». И так далее, и так далее. Я не буду повторять всех его комплиментов. Вскоре мы расстались с этим сеньором с тоской в сердце, так как больше его не увидим. Он сказал нам, что через несколько дней возвращается в Германию, быть может,

он уже уехал; уехал или нет, мы всегда будем вспоминать его.

— Как должны быть счастливы его подданные, имея такого правителя!

— Судите сами! Он нам сделал столько добра, нам, совсем для него чужим. Я забыла вам сказать, что это происходило на ферме, где жила одна из моих приятельниц по тюрьме, добрая, честная девушка, к ее счастью, она тоже повстречалась с господином Родольфом, но госпожа Жорж наказала мне не напоминать об этом принцу; не знаю почему... Конечно, потому, что он не любит, когда ему говорят о его добрых делах. Наверняка известно, что эта милая Певунья, оказывается, нашла своих родителей, которые увезли ее с собой, очень далеко отсюда; жаль только, что мне не удалось проститься с ней до ее отъезда.

— Да что вы, тем лучше, — с горечью произнесла Луиза, — она ведь так же счастлива...

— Милая Луиза, прости... я такая эгоистка! Это правда, я только и говорю о счастье... вам, у которой еще столько причин горевать.

— Если бы остался жив мой ребенок, — с грустью проговорила Луиза, прерывая Хохотушку, — это бы меня утешило; а теперь какой честный человек захочет на мне жениться, хотя у меня и есть средства?

— Напротив, Луиза, я считаю, что понять ваше положение может только порядочный человек; да, когда он узнает все, когда познакомится с вами, он будет только жалеть вас, будет вас уважать и будет уверен, что он встретит в вашем лице хорошую и достойную жену.

— Вы говорите, чтобы утешить меня.

— Нет, я говорю потому, что это правда.

— Во всяком случае, правда или нет, мне всегда отрадно вас слышать, и я благодарю вас. Но кто же это идет сюда? Смотрите, господин Пипле и его жена! Боже, какой у него довольный вид, а ведь в последнее время он был такой несчастный из-за шуток Кабриона.

Действительно, супруги Пипле, улыбаясь, подходили к ним. Альфред в своей обычной шляпе, изумительном светло-зеленом, с иголочки, сюртуке, с вышитым по краям галстуком, в рубашке, огромный воротник которой наполовину закрывал его щеки; свободный жилет ярко-желтого цвета с широкими коричневыми полосами, черные, не слишком длинные брюки, ослепительной белизны туфли, начищенные яичным кремом; все это дополняло его забавный наряд. Анастази красовалась в малиновом шерстяном платье, на котором ярко выделялась темно-синяя шаль. Она горделиво выставляла напоказ свой только что завитой парик, держа в руке чепчик за его зеленые ленты, словно это был ридикюль.

Лицо Альфреда, обычно столь важное, сосредоточенное, а в последнее время столь удрученное, теперь сияло торжеством и блаженством; издалека увидев Луизу и Хохотушку, он кинулся к ним навстречу с возгласом:

— Освобожден... уехал!

— О боже, господин Пипле, — сказала Хохотушка, — какой у вас радостный вид, право, что с вами?

— Уехал... Мадемуазель, вернее, госпожа, хочу я, могу я, должен же я сказать, что теперь вы точно похожи на Анастази благодаря замужеству, так же, как господин Жермен стал точно похож на меня.

— Вы исключительно любезны, господин Пипле, — улыбаясь, произнесла Хохотушка, — но, скажите все же, кто уехал?

— Кабрион, — воскликнул Пипле, вдыхая и выдыхая воздух с невыразимым удовлетворением, как будто он освободился от тяжелого груза. — Кабрион покинул Францию навсегда... совсем... навечно... наконец-то уехал.