Побудь здесь еще немного - Анна Андронова

И там, на лестнице, ее нашел Юрок, по всхлипам, расписаться для летального случая.

Вы чего это, Вера Николаевна, тут… Стыдно-то как! И стала рыдать уже совершенно в голос, прижимаясь к Юркову плечу. А он стал как-то ее уже называть Верой, без всякой субординации, и гладить по спине. И так гладить, как не утешают, а наоборот, и Верины очки положил на подоконник. А потом Юрок ее поцеловал в губы, и еще, и еще… И Вера ему отвечала и обнимала обеими руками за шею. И через две минуты сквозь слезы они с Юрком уже целовались так, что не приди тетя Катя, начали бы раздеваться…

Но тетя Катя пришла, потому что положено покойникам в последний путь бирочка на руку с фамилией и датой смерти, а бирочка была у Юрка, а Вера должна была скомандовать, куда историю болезни… И таким образом Вера, вся красная от слез и поцелуев, убежала в ординаторскую и там заперлась в совершенно расстроенных чувствах. А потом неожиданно для себя заснула впервые за многие дежурства здесь в больнице, пока ее не разбудила гневная Надька, имеющая от ординаторской ключи «на всякий случай».

— И почему нельзя было просто позвонить! Я же просила! Теперь ты будешь говорить, что я ушла, а у тебя тут смерть в палате!

— Да не буду я ничего говорить, Надь! Если бы кто другой, а то Васькова! Отступись.

Надька вроде успокаивается.

— А ты че, Вер, говорят, плакала? У тебя че, дни критические? Или ты че, на Васькову так расстроилась?

— Ну да, критические. А кто говорит? (Юрок, наверное, рассказывал, и смеялись оба…).

— Да тете Кате не спится, будь она неладна! Изругала меня всю. А я виновата, что ты не позвонила. Нет, ты скажи, почему не позвонила?

У Надьки всегда нападение — лучшая защита. Она теперь уже совершенно успокоилась.

— Ну, Вер, а че ты ничего не спрашиваешь?

Зрачки у Надьки огромные, во весь глаз. И блестят. Выпила там, наверное. Репка-свеколка на макушке растрепалась, тушь и тени с глаз осыпались и завалились в мелкие морщинки вокруг глаз. Саньку морщинки идут, а Надьке — нет. Вид у нее усталый, не счастливый вид. Тоже в этом году тридцатник, как и Вере.

Встает рано, ложится поздно. Дежурит много, в свободные дни бегает по уколам. Один доктор знакомый пристроил к двум тяжелым онкологическим. Там обстановка дома такая, что повеситься легче. И еще один у нее дед лежачий. Далеко, ехать с пересадкой. Но там платят хорошо, по часам. Посидела, пока мальчики в школе, на эти деньги в магазин сходила, покормила. Одеть надо, обуть. Все горит на них. Кроссовки прямо на помойку, даже в деревню не увезешь. По английскому с тройки на двойку, нашла репетитора. Надо бы вместо репетитора выдрать, да некогда. Сотовый нужен, ездят по всему городу, то на секцию, то к друзьям. Школа не по району — с медицинским уклоном. Надо думать об образовании. Мать говорит, раньше надо было думать, когда в восемнадцать лет рожала.

А теперь родила — крутись. Муж бывший, правда, подбрасывает теперь. Выправился, машиной обзавелся, рожа, как кастрюля. Замуж зовет обратно. Конечно, ему все готовенькое: жена с профессией, дети — шестой класс. Компьютер им купил. Велосипеды (а ставить куда, подумал?). Зарабатывает авторитет.

Квартира двухкомнатная. В одной комнате папа с мамой, в другой — Надька с мальчиками. Отец, как на пенсию вышел — восемь месяцев в году в деревне живет, рыбу ловит. Одичал совсем. Мама пока работает. Надька мальчиков всему научила — картошку варить, пельмени, посуду мыть. А все равно, придет с дежурства и разгребает.

А так хочется… Хочется чего-то! Любви хочется. Чтоб поцелуи и объятия. Чтоб ноги подгибались, и сердце ухало. Чтоб красиво. Страсти. Но и нежности хочется тоже. Чтоб гладили по голове, чтоб можно было на коленки залезть и прижаться, и пожаловаться, и поплакать. Так хочется поплакать не ночью в подушку, а у кого-то на груди…

Вот Санек, кандидатура. Она бы с ним… Она бы его… И от пьянства бы отучила. А то вон к утру руки дрожат, пуговицу не застегнуть. И родила бы ему еще, сколько захочет, хоть девочек, хоть мальчиков. Все у нее внутри в порядке! И ему с ней хорошо, она знает. Она уже и всех других отвадила, территорию колышками огородила. А никак. Думает он о другом. Надьку обнимает, а думает о другом. О другой…

Утром Вера решила пораньше смыться, смену только сдала субботним. Пусть родственники покойницы с дежурным доктором общаются, она позвонила. И в туалет даже не пошла через все отделение, боялась Юрка встретить. Вышли с Надькой. Та тоже пораньше, в деревню собралась к своим, надо еще в магазин и на автобус успеть не слишком поздно. Надька одета с претензией. Брючки-клеш из белой марлевки. Сзади на тощей попке обвисают, а спереди морщат. Каблуки. Маечка короткая красная. Весь живот наружу, так себе живот, в белых полосочках. За десять лет после кесарева не втянулся. Зато грудь — обзавидоваться, и очки темные в пол-лица со стразами.

— Не стала я его звать, Вер. Рано еще, не созрел, одно неверное движение и весь год коту под хвост.

Побежала на трамвай, даже рукой не махнула, Надежда.

И у Веры весь год коту под хвост. А у нее, между прочим, тоже грудь, хоть и маленькая. И очки. Но очки не темные, а простые, потому что близорукость и без них можно зайти куда-нибудь не туда и не заметить. Через стекло на лестницу видно, что Юрок уже спускается с третьего этажа, сейчас будет внизу. Вера прибавила шагу, завернула за угол.

За углом на заборчике сидит Санек Коршунов, курит и улыбается. Джинсы на коленках вытерты до белого, клетчатая рубашка. Сигарета немного дрожит между пальцами. У ворот стоят родственники Васьковой, ищут, наверное, как к моргу пройти.

Вера подумала немного и пошла к Васьковым.

Собачий бог

Пес давно жил один.

Он жил один с тех пор, как Большая Рыжая родила его в щели между гаражами. Родила единственного и долго прятала, не выводила. Сердилась и гнала за угол от тропинки, больно покусывая за ляжки, если он вылезал навстречу. Прятала от людей, чтобы они не узнали о нем. И никто из них никогда не видел его маленьким и забавным щенком. Пищащим от обиды или холода, тыкающимся влажным носом, виляющим тонким хвостиком от радости. Большая Рыжая была уже старая и померла поздней осенью, когда Псу не было и полугода, успев научить его Скрываться, Бежать, Драться и Бояться людей.

Мать водила его рыться в мусорных баках у продуктового киоска и в помойке у гаражей, всегда в темноте, скрытно, убегая при первом же появлении человека. Поначалу, после ее смерти, Пес так и ходил по тем местам, потом осмелел немного, стал выбираться по зеленому склону к домам микрорайона, где помоек было больше, рыскал среди гаражей, натыкаясь на закусывающие компании, оглушающие то едким запахом водки, то приторным — пива. Тут ему перепадало кое-что. Он не клянчил, не вилял хвостом, не лаял. Садился молча поодаль и ждал. Его даже баловали, один пожилой человек носил из дома косточки и объедки в пакете, пытался подозвать свистом. «Иди сюда, красавец, ну иди!» Пес и правда был красив — молодой, сильный, с длинными лапами и широкой грудью. Густая пушистая шерсть блестела черным на спине, а к брюху спускалась ржавым подпалом. Человек говорил ласково, протягивая вперед беззащитную теплую ладонь, пахнущую бензином. Пес вставал, делал шаг, снова приседал, склоняя набок большую треугольную морду, но не подходил никогда. Человек переставал свистеть, махал рукой и высыпал свой пакетик на углу в проезде.

В том же проезде несколько месяцев спустя пса сбил пьяный на легковушке, вывернувшей из-за угла. Подбросил колесом и стукнул головой о кирпичную стену гаража. Другой человек, матерясь, оттащил его за перебитые задние лапы с дороги на гаражную свалку и бросил, больно пнув напоследок. Там Пес умирал несколько дней, борясь с болью в лапах, жаждой и тошнотой. Но не умер, а выбрался, ободрав свой шикарный рыжий бок о железный свалочный хлам. Следующие несколько недель он совсем не ходил, а только ползал у себя в щели, зализывая рваные раны на боку и питаясь редкими крысами, принимавшими его за дохлого. Правая лапа срослась неровно, прихрамывала и мозжила к непогоде. Но он все-таки был тогда силен и молод. Он выжил. Бок зарос новой шерстью, Пес снова научился ходить, а потом и бегать.

И научился ненавидеть машины и людей, сидящих в них. Эта ненависть наполнила его целиком, не оставив ни капли места для любви и доверия. Теперь, когда он слышал свист или видел человеческую руку, повернутую к нему ладонью, он вспоминал ребристую вонючую поверхность колеса, чуть не убившего его. И лаял.

И рычал, и брызгал в ярости слюной, поднимая шерсть на спине. Готовый кусать и рвать эту черную резину, и серебристый крашеный борт машины, и даже руку, держащую пакет с объедками.

Он научился выскакивать из-за угла с бешеным лаем и бросаться на проезжающие машины и спокойно идущих к своим гаражам людей. За это был бит часто и нещадно сапогами и палками и наконец совсем бежал из гаражей после того, как один из людей выстрелил ему вслед из ружья, больно опалив недавно подживший бок.