Побудь здесь еще немного - Анна Андронова

Вера уезжать не хотела. Более того, она не хотела замуж за Мишу. Она хотела жить здесь, работать, как работается, выйти замуж за хорошего человека и родить ему детей. Вот и вышло, что Санек Коршунов и есть тот самый «хороший человек».

У него такие сильные руки, и кожа на груди гладкая и смуглая, совсем без волос. Трогательно ездит кадык по худой шее, а на животе шрам от аппендэктомии с белыми точками вкола иглы. Он отличный врач. У него манера морщить нос, низкий голос и сухой смех. Он не трус, не подлец (?). У него от глаз расходятся тонкие морщинки — «гусиные лапки». У него джинсы вытерты на коленках до белого. Когда он целуется, то не закрывает глаз и держит руку у нее на затылке.

Все это она впитала в себя раз и навсегда. Он напоил чаем, проводил на маршрутку. Это было год назад. Больше они не виделись. Точнее, виделись, конечно, в больнице: привет — здрассте, Александр Иваныч. И все. А Вера вспоминала весь год, как он толкнул ее легонько на кровать, и она упала на спину, увидев над собой его лицо. Синие глаза, нос с горбинкой, лучики морщинок, нервные худые пальцы, расстегивающие пуговицы рубашки. Она каждый день выходила из больницы и, заворачивая за угол, ожидала увидеть его. «К тебе или ко мне?» Она по любому вопросу сама спускалась в реанимацию. Она знала все его дежурства. Она не могла только просто прийти в ординаторскую, и сесть, и ждать, пока он скажет: «Ну, пойдем, горюшко…»

Зато Надька знала, как прийти и высидеть свою порцию счастья. Она Веру и просветила, по незнанию всех подробностей жизни, как раз подробно. (Вера-то, наоборот, поскрытничала, боялась сглазить.) Полгода боялась сглазить, а Надька приперлась ночью, растолкала бесцеремонно, закурила: «Знаешь, я раньше думала, это у меня так, для баловства…» Выпустила дым мечтательно в потолок. «А теперь знаю, это мое!»

И вот теперь следующие полгода эта изощренная пытка. Вера ждет, когда Надька начнет отпрашиваться. «Ну, я пошла». И идет так томно к двери, выгнув спину, как кошка. И Вере, доброй и мягкой Вере, хочется в этот момент подойти и со всей силы толкнуть ее в эту выгнутую спину. Она сама себя не любит за это, ненавидит. И ненавидит Надьку, а Надька-то в своем праве. Тем более что она не трахаться ходит. А любить. И у нее двое детей. Нужен мужчина в доме? Нужен. А вдруг это он?

Всем нужен. Никто и не спросит у него самого, ему-то это все зачем? У него тоже дома двое детей. Жена, между прочим. С женой живут плохо, Надька знает, чувствует, что Саньку плохо. Но почему-то без подробностей. Подробность только, что старшая дочь уже совсем взрослая, учится в институте, а второй ребенок вроде сын и совсем маленький, года три.

Вера все думала, какая же у такого мужчины должна быть жена, если он с ней столько времени живет.

И она с ним столько. Красавица? Что-то же должно быть такое особенное…

А ничего. Ушла с зубной щеткой к маме. Ксюха тоже за ней ушла. Санек пил, ездил ночью к теще пьяный молотить в дверь. Впустила, уложила спать, но не вернулась. Ксюху оставила у мамы, а сама переехала к Ваньке Косареву. Без комментариев. Поселил у себя ту самую Алену с пятым размером. Допился до чертей, его откапала на работе. Заведующий велел приходить в себя, иначе будут проблемы. Допился до чертей назло заведующему, опять откапали. Алену выгнал. Дочь приходила в гости, совсем взрослая, на каблуках. Забрала учебники: «Все, папочка, будет хорошо». Потом до него стали доходить слухи… Слухи были разные, в зависимости от того, на чьей стороне был источник, только вскоре все они закончились, потому что Наташка вернулась. Вернулась и села в коридоре. Я, говорит, буду жить здесь, мне здесь нравится больше всего.

Срок у нее был уже совсем порядочный, месяцев семь или восемь. Она почти сразу родила, как вернулась. В тридцать семь лет второго сама рожала. Ванька Косарев пришел к роддому с букетом, Санька под руки привели, такой был пьяный. Буянил. Разбил куском арматуры все окна в Ванькиной машине. Его забрали, Ванька с тещей ездили вызволять. Наташка вернулась домой с мальчиком. Некрасивая, седая, бледная, с опухшими ногами, без молока. Мальчик все время орал, хотел есть. Санек бегал по дежурным аптекам, искал детское питание. Назвали Владимиром, Вовенькой.

Стали жить втроем, Ксюха осталась у бабушки. Наташка с Вовенькой в одной комнате, а Санек в другой, в своем личном небольшом аду. Чей ребенок? Ванька, когда приезжал за Саньком в КПЗ, воспитывать пытался. Ты, мол, сволочь, над такой бабой всю жизнь издеваешься! И что, мол, можно больше окна не бить, потому что Наташка к нему пришла беременная, и он ей просто помог по-дружески. Друг, блин! Говорить-то говорил, но Санек был так пьян, что не помнил, наяву это было или в его больном воображении. Спросить у Ваньки? Убить боялся при встрече, Вовенька будет расти без отца. Спросил у Наташки. Наташка предложила сценарий: теща с Ксюхой переезжают сюда, а он к теще. И все живут как у Христа за пазухой. Можно не разводиться. Такая стала стерва, щеки ввалились от злости. Отомстила. Ей предложили заведование, она, конечно, согласилась.

С ребенком опять сидела теща, Санек полоскал пеленки в ванной в гордом одиночестве. Однажды сел на край и заплакал.

Вовенька был трудным ребенком, слабеньким, много болел, плохо вставал на ножки. Санек временно бросил пить и взял все возможные дежурства — зарабатывал на массажиста. Наконец в год и два месяца мальчик пошел. Они сидели в кухне на сундуке нога к ноге (так случайно получилось), а Вовенька шел к ним по коридору на кривых запинающихся ножках. Сыночек!

В тот вечер Санек перенес Наташкины подушку с одеялом к себе в кровать. Ну и вот, такая жизнь. Наташка работает, так же стоит на наркозах, только в статусе заведующей. Ванька Косарев стоит у стола («друг», будь он неладен!). Санек тоже работает. Наливает. Выпивает. Наташка никогда не спрашивает, с кем и как он провел ночь. Вовенька ходит в садик. Он, как назло, похож на Наташку.

— Вер, спишь? Ве-ра! Вы че не позвонили! Ты специально, да! Я к тебе как к человеку, а ты специально, чтоб потом сказать, да!

Пока Надька была внизу, у Веры умерла больная. Тяжелая хроническая старуха Васькова. Без шансов, не подлежащая реанимации. Поэтому обошлись без Коршунова и даже без Надьки. Померла во сне, Юрок прибежал. А что бегать, если реанимации не подлежит. Жалко. Санитарка тетя Катя плакала. Она по всем плачет, даже по самым жутким хроникам. Перед Богом все равны, и старый, и молодой, и хроник, и алкоголик.

Эта Васькова у Веры была прямо камень преткновения, потому что к ней ходила ежедневно целая делегация, мучила Веру просьбами и слезами. Внучка, внучкин муж, такой крупный мужчина — «бывший медик», то есть закончил два курса меда сто лет назад. Плюс их дети, два мальчика пяти и двух лет. Каждый день, как часы. Оказалось, у внучки еще мать умирает в онкологии от рака груди, а тут вот с бабушкой — инфаркт, потом инсульт. Бабка лежала, как бревно, недвижимая, без сознания, ждали только со дня на день, инсульт очень тяжелый. А внучка рыдала и кидалась на кровать: «Бабуленька, вставай!», муж ее оттаскивал. Отводил Веру в сторону, задавал, как «бывший медик», умные вопросы. Нельзя ли бабушке как-нибудь прочистить сосуды, чтоб она встала, он слышал, теперь делают.

А внучка, как Мальвина: туфли на каблучищах, коротенькое платьице с пышной юбкой, глаза накрашены как будто ваксой. Вера удивлялась — каждое утро так краситься, чтобы потом явиться в больницу, там рыдать, и размазывать все по щекам, и в конце концов в туалете смыть холодной водой. И волосы. Желтого цвета, каждый день завитые заново на бигуди, так, что вокруг макушки полоски от бигудевых резинок. Жалкие локоны вокруг размазанного лица в красных пятнах. И опять Вера удивлялась — стала бы она завиваться, и каждый день вставать на каблуки, и надевать это мальвинино платье, если бы у нее в двух больницах умирали бы самые родные люди? Нет, конечно! Бегала бы в чем попало, непричесанная. И глаза бы не красила вовсе. А тут какой-то абсурд, несоответствие: то ли локоны неправда, то ли слезы. Теперь вот все кончилось. Отмучилась бабуля навовсе.

И Вера представила, как завтра придут эти внучки-мужья с детьми. Как будут опять плакать и выспрашивать, и она уже больше этого не выдержит! И стала от этого плакать тоже, как санитарка тетя Катя, и убежала на заднюю лестницу, откуда несколько часов назад уводила Надьку. И эта Надька! Так жалко всех, Господи! Старуху Васькову, Мальвину-внучку с этими желтыми кудряшками. Ее умирающую от рака неизвестную маму! Мужа, с его напускной солидностью и значительностью, их ничего не понимающих детишек. Господи! Тетю Катю без передних зубов, которая работает за копейки, надрывается! Старого алкоголика и бабника Коршунова, его так же неизвестную героическую жену… Надьку, гулящую кошку, с коленками худыми и некрасивыми пальцами на ногах! Как всех жалко…