…Началось в Республике Шкид - Евгения Путилова

Они нашли и точную форму для построения каждой главы: внутри там все идет как бы по кругу — начало, взлет, кульминация, финал; круг завершается, начинается новая глава о совершенно другом событии. Придумал какой-то шпаргонец издавать свою газету, за ним увлекся другой, третий, и вот уже постепенно начинается газетная лихорадка, дошедшая до того, что шестьдесят шкидцев издают шестьдесят газет: все издатели, ни одного читателя. Но постепенно все входит в свои берега, и Шкида бросается в другое увлечение. Появился неизвестно откуда-то, за столом, паучок Слаенов. Очень быстро опутав всю Шкиду долгами, он не только стал там хлебным королем, но заодно и расколол всю дружную шкидскую семью на тех, кого он роскошно подкармливал, и на тех, кто голодал. И здесь возникает своя кульминация, когда старшие, сытые, должны решить вопрос, кто же они на самом деле, — и эта ситуация разрешается по справедливости. Разрешается и самая буйная ситуация, когда Шкида превращается в государство Улигания, когда «буза» доходит уже до самого апогея и когда с большим трудом Шкиде удается возвратиться в свои берега. Мы привели в пример три совершенно разные, ничем сюжетно не связанные между собой главы, с колоритными героями: Купец, Цыган, Японец, Дзе, Янкель, Ленька Пантелеев. Но вот что самое удивительное: закрывая книгу, мы ощущаем ее цельное сюжетное построение, читателю открывается жизнь Шкиды не в отдельных ее эпизодах, а в ее поступательном движении, в ощущении тех благотворных перемен, которые произошли и со всей школой, и с каждым ее воспитанником.

Горький назвал повесть молодых авторов «преоригинальной, веселой, жуткой» и как особенную удачу отметил «монументальный» образ заведующего Шкидой Викниксора. «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей». Горький посмотрел на книгу глазами художника (именно поэтому в двух письмах авторам он указал на многие их промахи). Казалось, как можно было иначе увидеть книгу? Однако одновременно с этим взглядом появился совсем другой. Критика педагогическая оценила повесть как документальную и дала жесткую оценку и методу воспитания в Шкиде, и деятельности не справившегося со своими профессиональными задачами ее заведующего. Замелькали слова «воскресшая бурса» (Н. К. Крупская), «факты давят на авторов, явления не типизированы» (Д. Тальников) и позднее как вывод: книга есть «добросовестно нарисованная картина педагогической неудачи», констатирующая полное бессилие заведующего школы «перед небольшой группой сравнительно легких и способных ребят» (А. С. Макаренко).

Так авторы впервые столкнулись с проблемой «правды и вымысла». Обвинения, касающиеся чисто педагогических вопросов работы с трудными детьми, нападки в адрес заведующего школой ошеломили их, и они посчитали, что «общественные интересы обязывают их высказаться». В примечаниях к пятому изданию «Республики Шкид» (1931) они подтверждают: да, они «не ходили за правдой и не фотографировали ее врасплох», они и не помышляли ни о каком документе, а создавали художественное произведение и никогда не думали, что к их книге «приклеят марку документа». За книгу дважды заступался и сам заведующий школой Виктор Николаевич Сорока-Росинский. Он тоже посмотрел на книгу взглядом художническим и заметил, что авторы «вовсе не претендовали на роль летописцев школы имени Достоевского» и смело соединили «факты с вымыслом и прозаическую действительность с поэтической фантазией» (1927). Уже много лет спустя в неоконченной рукописи «Школа имени Достоевского», внимательно прочитав все отзывы, вплоть до статьи А. С. Макаренко «Детство и литература (1937), он меньше всего упрекает авторов повести за нападки на его работу. Шаг за шагом рассматривая жизнь школы и свою работу в ней, он понимает, что молодым литераторам «не так легко было прощупать педагогические принципы школы» сквозь «одеяния художественного вымысла». Он прекрасно понимает, что авторы Шкиды «ни в какой мере не могли, да и не стремились нарисовать объективную картину жизни школы»: у них были «свои художественные задачи». Он снова повторяет свое положительное отношение к повести.

На обложке книги стояли два имени: Гр. Белых и Л. Пантелеев. Книга пользовалась неслыханным спросом, и вплоть до 1936 года, когда был репрессирован Григорий Георгиевич Белых, ежегодно переиздавалась. Откуда, почему возникло сначала прозвище Ленька Пантелеев в Шкиде, а потом на все последующие годы литературной работы писателя псевдоним Л. Пантелеев? Таков был порядок в Шкиде, что каждый новоприбылой получал прозвище: зоркий глаз беспризорника выхватывал какую-то особенность его внешности или поведения. Когда на втором году жизни Шкиды туда привели новичка по имени Алеша Еремеев, имя знаменитого налетчика, вора и рецидивиста 1920-х годов Леньки Пантелеева было хорошо известно в Питере. Особенным восхищением пользовалось оно у беспризорного мира, ибо действия налетчика отличались особой дерзостью, и еще он имел привычку небольшую сумму отправлять в какое-нибудь учебное заведение, расписавшись: «С почтением к наукам». В первый же день пребывания в Шкиде Алеша Еремеев так славно, с точки зрения ребят, отличился, что за ним сразу же закрепилась кличка Ленька Пантелеев, да, вероятно, не столь уж важен был этот день, сколько история того, как и почему он оказался в Шкиде.

Алексей Иванович Еремеев родился в Петербурге 22 августа 1908 года в доме № 140 по Фонтанке, у Египетского моста. Детство его прошло в состоятельной семье, с боннами, нянькой, гувернантками, горничной. И, однако, его детские годы никак нельзя было назвать «золотыми». В лучшей, первой, главе повести «Ленька Пантелеев», посвященной детству (эту главу можно было бы издавать отдельной книгой), он передал ощущение трудной, подчас непереносимой атмосферы в доме, постоянных ссор между отцом и матерью. Уж слишком различны были эти два человека. Иван Афанасьевич (в повести Иван Адрианович) происходил из старинной старообрядческой торговой семьи, отличавшейся суровыми законами, и сам был человеком тяжелого, деспотического характера, а в пьяном виде был и вовсе несносен.

Мать, Александра Васильевна (в повести Александра Сергеевна), тоже выросла в купеческой семье, но дом был веселый, шумный, оживленный, полный народа. Добрая, веселая, с легким характером, знавшая музыку, любившая писать письма, она вошла в совершенно чужую для нее среду, и жизнь повернулась к ней тяжелой неприглядной стороной. И, однако, читая эту первую главу, понимаешь, почему Ленька так любил своего отнюдь не ласкового отца. Еще в детстве он угадал в отце человека высшей честности и порядочности, человека, способного на великодушные и щедрые поступки. К тому же в детстве узнал он из чьих-то рассказов о героическом поступке отца (отец не только никогда об этом не говорил, но пришел в ярость, когда увидел в руках у сына журнал, со страниц которого и глядел на мальчика его юный отец в военной форме). Дело было задолго до появления Леши на свет. В 1904 году против воли родителей Иван Афанасьевич стал служить в армии. Во время русско-японской войны молодой хорунжий выполнил нелегкое поручение и, раненый, обливаясь кровью, доставил пакет по назначению. Был отмечен: получил личное дворянство и орден Владимира с мечами. Мог сделать и карьеру, но подал в отставку и вернулся к тому делу, которым занимался, — к торговле лесом, но и этого дела тоже не любил. Фигура отца, его характер, его поведение будут постоянно беспокоить и интересовать писателя, хотя отец исчез из его жизни, когда Алеше было лет семь-восемь. То воображение мальчика поразит эпизод, когда отец в порыве безоглядной щедрости сбросит свою новенькую бекешу на плечи бродяги и пьяницы; то, обмирая от ужаса, будет он свидетелем того, как в ресторане, куда отец взял Леньку, отец не только не встал после того, как молодой офицер предложил всем встать и выпить за здоровье государя императора, но, напротив, еще демонстративно поставил свой бокал на стол. Всего несколько слов произносит Иван Афанасьевич в рассказе «Собственная дача» (из книги «Дом у Египетского моста»), но какие! Весь дом, особенно дедушка (отчим отца), потрясен тем, что на летней прогулке с нянькой им навстречу ехал открытый экипаж, в котором находились августейшие особы, и на коленях одной из сестер сидел цесаревич Алексей, встречей с которым давно уже бредил мальчик. И — о, радость, о, восторг, мало того, что поставленный на колени Алеша отдает честь своему тезке, но и тот, заметив верноподданническое приветствие, изящным движением тоже «отдал честь» мальчику. Сколько восторгов, сколько сладких чувств, какие немыслимые мечты вызвало это событие у всех, пока не приехал отец и не охладил все восторги: выслушав рассказ без большого интереса, похмыкал, усмехнулся и сказал: «Честь можно было бы отдать и не вставая на колени». И еще один урок, когда Алеша, отправляясь с мамой в Гостиный двор, был потрясен видом стоящего у ворот маленького офицера с Георгиевским крестом и с восторгом смотрел на этого уже успевшего отличиться «героя», в ладную фуражку которого сердобольные барыни бросали и бросали серебро. Какое страшное потрясение испытывает Алеша, когда отец с презрением называет этого «героя» стрелком и дает сыну урок чести, урок, запомнившийся на всю жизнь.