Битва за Кремль - Михаил Логинов

Некоторое время тишину разбавляли только автомобильные звуки с соседних улиц. Наконец глава тихо сказал:

— Может быть, имеет смысл вернуться к этому чуть позже. Обсудить, принимая во внимание…

— Знаете, — резко сказал Столбов, уже без всякой улыбки — на лице была лишь Гроза, — в следующий раз будем обсуждать в присутствии районного прокурора.

Глава отшатнулся. Столбов шагнул к нему, сказал тихо, почти неслышно для окружающих. Именно по этому негромкий голос и казался таким зловещим.

— В Испании был?

Глава испуганно кивнул.

— У тебя на территории еще два аварийных дома. Пока не расселил — никаких Испаний! Укатишь за границу — лучше не возвращайся!

Игорь Аркадиевич вздрогнул, но взял себя в руки. Даже внятно спросил:

— Что я должен сделать?

— Подписать вот эти распоряжение. Передать людям ордера и запустить кошку в квартиру.

Административные рефлексы оказались сильнее природных. Правая рука главы дрожала лишь до тех пор, пока он не взял ручку. А как взял — дрожь прекратилась, и он спокойно подписал листы. И даже спокойно вписал в ордера новые фамилии.

Сложнее оказалось с котом. Полосатый кошак лениво стоял на пороге, не желая входить. Младший Голик подбадривал его: «Барсик, вперед!» — а главе нестерпимо захотелось дать крепкий кошкопендель.

Он даже поднял ногу, но наглый кот с хвостом, поднятым, как флаг, наконец-то горделиво переступил порог под восторженные вопли новоселов.

— Татьяна Анатольевна, не хотите ли задержаться немножко? — спросил Столбов тоном почти безразличным. И все же с еле заметным намеком: хорошо бы, чтоб захотели.

Четкого рабочего графика в полпредстве не было. Кто принимался за дела в восемь, кто — в девять, кто-то — и позже. Тем более не было и такого же очевидного окончания. Но к семи вечера сотрудники расходились по домам и оставались соратники — те, кто приехал из Зимовца. К девяти вечера расходились и они. Оставался Столбов и несколько человек, своего рода «избранная рада», для вечернего разговора. И о делах, и о жизни.

Таня часто сталкивалась с такой практикой в разных учреждениях, поэтому видела и добрую сторону, и отрицательную. Непринужденно пообщаться — хорошо и полезно. Плохо, если при начальнике образуется свой круг, куда стремятся пролезть правдой и неправдой, а, побывав в этом круге, презирают остальных сотрудников и делают все, чтобы там остаться.

У Столбова этой дурной практики не водилось. Таня не раз замечала, как завсегдатаи этого клуба иной раз отказывались: «Чуть позже, Михаил Викторович, недоделка осталась». И Столбов понимающе кивал: дело важнее всего.

Завсегдатаев обычно было трое — уже знакомый Тане Вадим Сергеевич, или Батяня. Но его Таня запомнила как Седого, так про себя и называла. Батяня дружил со Столбовым давно, как-то краешком уха она услышала «за десять лет» и поняла, что отставной капитан разведроты подружился со Столбовым едва ли не с первых дней, когда тот вернулся в Зимовец. Батяня считался главным силовиком.

Другой друг со стажем — Иван Тимофеевич, нареченный в первый вечер Очкариком, отвечал за аналитику и финансы. Хотя, если вечерний разговор хоть чуточку отходил от дел, он казался ответственным за анекдоты.

Совершенно не похож на этих вояк был третий постоянный участник — Макс, невысокий чернявый парнишка в джинсах и потрепанной вельветовой рубашке. Макс отвечал за всю виртуальную составляющую деятельности коммерческой империи Столбова, а теперь занимался тем же самым при полпредстве. Таня планировала как-нибудь расспросить Батяню: откуда этот Макс взялся, почему такое доверие?

Сама она уже пару раз попадала на вечерние посиделки. А на этот раз поняла: будет единственным участником. Остальные при делах.

Сидели они в комнате без номера, возле кабинета. Классический интерьер, спасибо, современные стеклопакеты. Но, кажется, и через них тянет дымком.

— Танюша, пиво будешь?

Таня кивнула, и Столбов вытащил из холодильника, удачно замаскированного под старинный комод, две бутылки.

Сначала хлебнули молча. Тане хотелось пить. Как она поняла, Столбову тоже.

— Татьяна Анатольевна, — улыбнулся полпред, — задай вопрос какой-нибудь, как журналист.

— Так я ведь не простой задам, — Таня ответила улыбкой.

Столбов махнул рукой — мол, не боюсь.

— Михаил Викторович, как думаете, мент, который напал на наркотики, не отступит?

— Одной встречи всегда мало, — неторопливо ответил Столбов. — Но в нем есть стержень. Можно было бы сведения, что он накопал, передать в Кремль. А не хочу! Пусть себя проявит. Пусть себя почувствует не ментом, не мусором, а шерифом. У него на «земле» преступление, и ему плевать, кто преступник и кто его покрывает. Не сдрейфит, не отступит — я его прикрою и не дам в обиду, пока на коне.

— Михаил Викторович… — начала Таня и замолчала. Хотела спросить: «Как думаете, сами-то сколько будете на коне?» И не решилась.

— Сколько я сам буду на коне? — угадал ее мысли Столбов. — Богу ведомо. А мне ведомо одно. Если бы отказался, себя бы не простил.

Сказал так серьезно, что Таня даже не сразу сообразила, что ответить. Попыталась отвлечь:

— Да, вот насчет коней. Еще одна экспедиция намечается. Детский конный клуб «Серая лошадка». Там и обычные занятия, и иппотерапия — детей лечат общением с лошадьми. Рядом коттеджи строят, территорию отхапали, лошадкам и пони из конюшни не выйти. Мальчишка написал, который три года занимается… — Татьяна остановилась.

Столбов ее слушал, внимательно и напряженно Он явно вспоминал, и это прошлое было живее и важнее любой информации.

— Гатчинский район? — спросил он.

— Да, — ответила Татьяна.

— Сделай все сама, — тяжко, нехотя, будто у него болели зубы, сказал Столбов. — Собери сведения, поговори с Ваней (Татьяна кивнула: подразумевался Очкарик), сделай выездку. Я денег дам, все сделаю. «Лошадку» сохраним. А сам там не появлюсь. Не могу.

Молчание текло минуты три. Таня десять раз придумывала какую-нибудь фразу, чтобы нарушить тишину. И каждый раз отбрасывала — не то. Десять раз хотела встать, уйти. Не могла. «Пусть он меня прогонит, а сама не уйду. Если ему надо вспомнить вслух, пусть сделает это сейчас».

— Я возил Надю в «Лошадку» по два раза в неделю, — наконец сказал Столбов. — Она дни считала до каждой поездки. Однажды без спросу залезла на Мустанга — здоровый жеребец, его для взрослого оседлали. Тренер от занятий отстранил, она ревела, я уж потом перед тренером извинялся, вместе дали честное слово, что будет слушаться. Снова разреши ли заниматься.

Еще полминуты тишины.

— Я виноват перед Надькой. Хотел парня. Светке и говорил: рожай мальчишку! Не, потом, конечно, ни слова об этом ни ей, ни Надьке. А она будто понимала, что родилась вместо сына. Вела себя как пацаненок: упадет — не плачет. Еще ходить толком не научилась, лезла на деревья. В детсаду только с мальчишками возилась. Требовала мечи и пистолетики, хотела на коне с мечом скакать. Однажды я при ней Светлане что-то сказал о проблемах, а она услышал, говорит: «Я буду, папа, твоим телохранителем».

Столбов встал, распахнул холодильник, вынул из морозной камеры заиндевелую бутылку.

— Не предлагаю. В такую погоду на водку с пива переходить непросто.

«На что только я не переходила в разную погоду», — хотела, было возразить Таня. Но не стала.

— Не прощу, — рвано, зло сказал Столбов, наливая водку в бокал, — себе не прощу. Понимал же, с кем связался! Надо было Светку с Надькой отправить хоть к ее маме в Краснодар, хоть на Кипр. Не стал. Себя жалел. Хотел, чтобы каждый вечер, когда из арбитража вернусь, чтобы Надька меня на крыльце встречала и рассказывала, с кем сегодня из мальчишек подружилась, с кем подралась. Хотел, чтобы были со мной каждый вечер. Однажды пришел в сознание… А их уже нет. В земле.

Столбов выпил полбокала резким взмахом, но, похоже, не рассчитал силы — дико закашлялся. На покрасневшем лице выступили слезы.

Таня подошла к нему, ловким, уверенным жестом постучала по спине. Налила воды.

— Спасибо, — почти прошептал Столбов.

— Может, тебе одному побыть?

— А ты хочешь уйти? — отрывисто спросил Столбов. И была в этом вопросе не столько обида, сколько печальная предопределенность: кому я сейчас нужен, такой слабый?

— Нет, не хочу, — сказала Татьяна. Достала вторую рюмку.

Полпред, уже не повторяя про опасность перехода с напитка на напиток, налил и ей, и себе.

— И с той поры я один, — сказал он. — Тюрьмы не боюсь, смерти не боюсь, а вот еще одной потери — не хочу. Вообще не хочу, чтобы человек был глубоко в сердце. Чтобы меня не могли взять через него.

Выпили. Водка, верно, осталась от прежнего полпреда, и, несмотря на престижный сосуд, качества была не лучшего: Таня слегка поперхнулась.