Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова

– Эля, сейчас же в кровать!

Ну конечно, тетя Роза гонит ее из столовой, потому что «уже одиннадцать, пора спать». В другое время девочка попробовала бы поспорить, но сегодня тетя была чем-то сильно раздражена, и значит, не стоило ее злить. Эля послушно слезла с подоконника, поднялась наверх, но по пути заглянула в одну из комнат, откуда слышались голоса.

– Откуда ты, прелестное дитя? – удивленно спросил дядя Миша, для взрослых – Михаил Арнольдович. – Отбой уже играли, и детям спать пора.

– Оставьте, Михаил Арнольдович, – вступился за девочку рыжий дядя Боря. – Эле хочется посидеть с нами, и я ее понимаю. Правда, Эля?

Девочка закивала, доверчиво глядя на него. Дядя Боря был смешной, немножко неуклюжий, но очень интересный. Он здорово рисовал, а иногда рассказывал Эле, как он лечит больных, и она слушала его, разинув рот от восторга. Она вдруг вспомнила, что под подушкой у нее лежит куколка, которую она смастерила из ниток мулине, найденных в коробочке у мамы, – последние два дня Эля каждое утро обследовала куклу со стетоскопом и сообщала, что той необходимо полечиться. Но точного диагноза сказать не могла, и это расстраивало и ее, и больную.

– Дядя Боря, знаете, что я вам сейчас покажу… – выпалила она, обрадовавшись возможности потянуть время перед укладыванием в кровать, а заодно желая поделиться радостью с взрослым другом. – Подождите, я принесу…

Она умчалась и спустя минуту прибежала обратно, запыхавшись, и предъявила дяде Боре куколку. Куколка была не простая: Эля не стала распускать нитки, а просунула один моток через другой и закрепила: получились руки и туловище. Обвязала нитками шарик сверху – вышла голова.

– С выдумкой сделано, – одобрил дядя Боря, рассмотрев куклу. – Как назвала?

– Марфушей. Ой… – вспомнила Эля, – я же Тане ее не показала!

Вскочив, она рванула из комнаты, но дядя Боря поймал ее за рукав.

– Ты куда, неугомонная? Знаешь, который час? А у нее ребенок…

– А Таня никогда до полуночи не спит, она сама мне говорила! – возразила девочка. – Она разрешает к ней когда угодно заходить. Правда! Вот пойдемте со мной и сами убедитесь!

На лице у дяди Бори мелькнуло странное выражение, не понятное Эле.

– Ну что же… – сказал он, обернувшись на болтавшую за столом компанию, в которой была и Элина мама. – Пойдем. Да, пойдем! – повторил он, будто решившись.

Постучав в крайнюю комнату на первом этаже, Эля вдруг испугалась, что сегодняшний вечер будет исключением из правил и выяснится, что Таня уже спит. Тогда будет ужасно неловко перед дядей Борей и стыдно перед Таней. Однако Любашина не спала. Она приоткрыла дверь, вгляделась в сумрак коридора, и тогда Эля с торжеством вытащила куклу из-за спины и показала соседке.

– Вот! Это я сама сделала! А ты еще не спишь?

– Спохватилась! – хохотнула Таня. – Нет, не сплю, красавица моя. Тебя жду. Заходи в берлогу, рукодельница!

Дядя Боря сделал шаг из-за двери и оказался на свету.

– О, да ты не одна! – сказала Любашина, щурясь на него.

– Добрый вечер, Таня. Простите, что мы поздно. Эля уверяла, что вы обычно ложитесь после полуночи.

– Правильно уверяла, – кивнула Любашина. – Ну, не стойте в дверях, проходите! Сонька все равно спит, а я шью – пора бы мне и перерыв сделать.

Танина «берлога» была хорошо знакома Эле: две комнаты, заваленные всяким хламом. Вырезки из журналов, отрезы, недошитые платья, подколотые булавками, – все это лежало вперемешку на потертом диване с провалами возле драных подлокотников. Сама Татьяна, придвинув к себе переносной столик со швейной машинкой, строчила, сидя на пуфике невнятного цвета – то ли оранжевого, то ли светло-коричневого.

Войдя, девочка первым делом сунула голову в соседнюю комнату: там в кроватке с прутьями спал младенец. Эля каждый раз смотрела на него, пытаясь представить, как же Лариска с Леней помещались у мамы в животе.

– Эля! – одернул ее дядя Боря. – Ты куда?

– Ерунда, пусть смотрит, – бросила Таня. – Сонька ночами крепко спит, всего три-четыре раза просыпается – и снова дрыхнет. Эля, кукла у тебя – просто блеск! Точно говорю, руки у тебя золотые.

Покрасневшая от гордости Эля забрала Марфушу и вернулась к кроватке – разглядывать младенца. Ей нравилось нюхать, как от него пахнет, а еще нравилось изучать личико, собранное в кучку: глазки, носик, ротик с поджатыми губками…

Пока она сидела перед кроваткой, в соседней комнате молчали, затем послышался голос дяди Бори:

– Таня, как вы? Вам сейчас тяжело приходится…

– Тяжело – не тяжело… – отозвалась Танюша. – Все равно исправить уже ничего нельзя.

– Можно.

– Это как же? Соньку обратно родить, что ли? Нет, спасибо.

Она рассмеялась хрипловатым простуженным смехом.

– Таня, выходи за меня замуж, – вдруг отчаянно сказал Чудинов, и Эля чуть не подпрыгнула от удивления. «Вот это да! Он, наверное, встал перед Танюшей на колени…»

Ей очень хотелось посмотреть на дядю Борю, стоявшего на коленях, но природная деликатность не позволяла этого сделать. А еще больше деликатности – любопытство. Эля понимала: сунься она сейчас в соседнюю комнату, и предложение руки и сердца оборвется, а ей хотелось послушать продолжение. Что скажет Таня? Согласится ли она?

– Зачем я тебе, Борь? – спросила Таня, сильно понизив голос, так что Эля была вынуждена прислушаться. – Толку-то тебе от меня!

– А мне не толк от тебя нужен! – тоже шепотом выкрикнул дядя Боря. – Мне ты нужна!

В соседней комнате раздалось шуршание, затем такой звук, будто передвинули стул. Тихий, совсем неразборчивый шепот – Эля уловила лишь, что голос принадлежит Чудинову, – и глуховатый смешок Танюши в ответ.

– Дай время, Боря! Дай подумать, хорошо?

– Сколько тебе нужно времени? Таня, прошу тебя, не мучь меня и себя: выходи за меня замуж или просто переезжай ко мне!

Чудинов говорил торопливо, словно боялся, что его выгонят и он не успеет договорить. Но Таня не собиралась его выгонять.

– Я подумаю, – повторила она уже без насмешки. – Борька, ты хороший…

Хотела добавить что-то, но тут из-за двери высунулась Эля, которая не могла больше сдерживать любопытства.

– Вы что, поженитесь, что ли?

Глаза у девочки стали большие и круглые от удивления, и Таня с дядей Борей рассмеялись.

– Ты только языком не трепи, – беззлобно попросила Танюша, и Эля быстро-быстро закивала – она никогда не выдавала чужих тайн, тем более – таких взрослых! – Вот и умница.

Танюша поцеловала Элю в лобик, провела пальцем по носу, и девочка зевнула.

– Э-э-э, да ты спишь на ходу. Боря, отведи ее наверх, а то она здесь захрапит.

Эля хотела возразить, что не захрапит, но ощутила, что все силы на слова куда-то делись. Она снова зевнула, и дядя Боря потянул ее за собой к двери.

– Пойдем, соня! Твои тетя и мама, наверное, уже ищут тебя по всему дому.

– Они думают, что я легла, – сонно возразила девочка.

Ее вывели из комнаты, и она пошла, с каждым шагом проваливаясь в полусон. Из реальности осталось у нее одно воспоминание: счастливые глаза дяди Бори, смотревшего на Элю так, словно она была ангелом, исполняющим мечты.

Глава 10

Валентин Ованесович покормил кошек, разрыхлил грядки и выпрямился, снимая перчатки. Всю работу в огороде он делал в перчатках, берег руки. Корзун обернулся и посмотрел на заднюю калитку, заранее зная, что никого там не увидит, но все-таки надеясь в глубине души, что Эля что-нибудь придумает.

Ее там не было, конечно же, и он ощутил, как тоска стиснула сердце.

Валентин Ованесович последнее время иронизировал над собой чаще обычного, понимая, как смешон, должно быть, со своей любовью к двадцатисемилетней Эле. Он не смог бы сказать, в какой момент из неуклюжего толстенького ребенка, росшего по соседству, выросла стеснительная девушка и когда он увидел ее в первый раз. Увидел по-настоящему, а не просто мазнул взглядом по девчушке Шестаковых – одной из четверых, бегающих по окрестным дворам.

Она частенько забегала к нему, гладила кошек – своих мать не разрешала заводить, болтала о пустяках. А однажды вдруг залилась краской от какого-то пустякового комплимента, и он, взрослый, насмешливый человек, растерялся как мальчишка. Он ловил обожание в ее глазах, говоря себе, что это всего лишь уважение, проявляемое девушкой-подростком к нему, человеку с необычной биографией. Восемнадцать, двадцать, двадцать три… Как-то раз, возвращаясь к себе с женщиной, он заметил Элю стоящей возле окна – она увидела их, и лицо ее изменилось. У Валентина испортилось настроение, и хотя он постарался ничем не выдать себя случайной спутнице, дело в тот вечер закончилось ссорой.

Ей нравились нарциссы и тюльпаны, и он засадил весь сад этими цветами, не признаваясь самому себе, зачем это делает. Он давно уже считал, что из гадкого утенка она превратилась в прекрасную птицу, но прочие, ожидавшие видеть лебедей вроде ее младшей сестры, не замечали своеобразной прелести старшей, не понимали, как хороша она стала. Валентин Корзун тихо радовался этому, боясь, что однажды увидит ее с каким-нибудь прыщавым молодчиком или, хуже того, престарелым донжуаном вроде него самого.