Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ильмоч, — Джон обратился к хозяину, — можно ли мне повидать Кэлену?
— Можно, — кивнул Ильмоч, — Она будет рада видеть человека, которого спасла от смерти.
Старуха не замедлила явиться. Она шумно запричитала, увидев Джона:
— Кыкэ вынэ вай![38] Приехал спасенный! Кыкэ! Вон какой здоровый и красивый.
Джон преподнес ей отрез на камлейку, табак и граненые швейные иглы.
— Вэлынкыкун! — поблагодарила Кэлена и попросила позволения осмотреть руки.
Сухие жилистые пальцы старухи с ловкостью опытного хирурга исследовали каждый шов, каждую складку. Полюбовавшись на свою работу, Кэлена не удержалась и с восхищением произнесла:
— Хорошо сработано!
Орво и Джон поместились в яранге главы стойбища Ильмоча. Для них поставили второй полог. Среди ночи Джона разбудил шум ветра. Он лежал в темном пологе, и видения прошлого обступали его. Ему казалось, что время повернуло вспять и он снова очутился в том же положении, как два года назад. Ему даже почудилась боль в кистях.
Буря в жилище кочевника слышалась отчетливо — здесь стенки были тоньше и вся яранга меньше. До утра Джону так и не удалось заснуть как следует. Он то засыпал, то просыпался, явь перемешивалась со сновидениями. Услышав легкий шум в чоттагине, он высунул из полога голову и увидел тяжелую фигуру Ильмоча.
— Проснулся? — поздоровался Ильмоч и с сожалением сказал: — Пурга. Плохо.
Из отверстия, которым оканчивался конус яранги, в чоттагин сыпался снежок. Удивительное это сооружение — яранга. Джон заметил, если в стене яранги имеется малюсенькое отверстие — от гвоздя или от чего другого, даже в малюсенькую метель от него наметает в чоттагине целый сугроб снегу. А вот в дымовое отверстие, куда свободно может пролезть человек, сыплется лишь снежная пыль!
Ильмоч откинул оленью шкуру, заменявшую дверь, и скрылся в светящейся полутьме пурги.
Весь этот день Орво и Джон были единственными мужчинами в стойбище — все пастухи ушли к оленям. Ильмоч вернулся только поздно вечером. Он долго отряхивался в чоттагине, выбивая куском оленьего рога снег из кухлянки и торбасов.
— Пурга надолго, — сообщил он. — Тепло. Снег мокрый, липкий.
— Южный ветер? — спросил Орво.
— Он, — ответил Ильмоч.
— Плохой ветер, — Орво тревожно посмотрел на Джона. — Он может оторвать припай. А когда после пурги ударит мороз — снег затвердеет, и оленям трудно будет добывать корм.
— Как только стихнет, — сказал Ильмоч, — откочуем на другие пастбища, на южный склон хребта. Там ветер сдувает снег.
Три дня и три ночи яранга содрогалась от порывов ветра. На исходе третьей ночи ветер ослабел, и мороз стал крепче. В полдень в стойбище принялись сворачивать яранги. Не прошло и часа, как от них остались лишь черные круги и пепелища костров. Все снаряжение и хозяйственные вещи оленеводы уложили в нарты. Пастухи подогнали стадо и поймали ездовых животных — огромных большерогих быков с большими печальными глазами.
К полудню караван медленно двинулся к синеющим вдали горам. Ильмоч, попрощавшись с Орво и Джоном, на легкой, почти ажурной, нарте помчался за кочующим стойбищем.
21Ветер дул в спину. Он надувал камлейки парусом, закручивал пушистые хвосты ездовых лаек. Отяжелевший снег не поднимался, и ураган полировал его, прижимая к земле. Никогда Джон не мчался с такой скоростью на собачьей нарте. Лишь один раз дали передохнуть собакам, покормили и сами подкрепились слегка подтаявшей олениной. На таком ветру невозможно было разжечь костер, и путники обошлись без чая.
К следующему полудню показались знакомые прибрежные горы. На латунный лед, где ураган оставил длинные заструги затвердевшего снега, нарты въехали в пору ранних сумерек. На ледяной глади ветер достигал такой силы, что гнал нарты быстрее собак, и коренным приходилось отвертываться в сторону от передка.
Селение, казалось, прижалось от ветра к земле, боясь быть унесенным в море. Джон и Орво пристально всматривались в яранги.
Острый глаз Орво сразу же приметил отсутствие покрышек на некоторых жилищах. Стойки для байдар были повалены.
Тревога холодком заползала в сердце. Такой ветер может наделать беды.
Джон нашел глазами свою ярангу и с удовлетворением отметил, что она цела. Лишь труба у пристройки была начисто срезана ветром.
Там, где снежная дорога поднималась от лагуны к ярангам, собирались встречающие. Их было всего трое. Они стояли, пригнувшись под ветром, еле держась на ногах на убитом до каменной твердости снегу.
Это были Тнарат, Армоль и Гуват.
— Беда! — еще издали крикнул Армоль. — Ураганом унесло вельботы и байдары!
Голос его дрожал и прерывался, и в потемневших глазах застыло горе.
Орво притормозил нарту:
— Как же это так случилось?
— Мы сделали все, чтобы спасти суда, — принялся рассказывать Тнарат. — Вморозили якоря в лед, обложили вельботы снегом, но не помогло. Ветер расшвырял снег и оборвал толстые ремни, словно это нитки матерчатые.
— Вельботы летели по воздуху, будто у них крылья выросли, — перебил его Армоль. — Все сразу снялись с места, словно решили улететь к себе на родину, а потом ударились о торосы и разлетелись на щепки… Ох, горе!
Джон направил упряжку к своей яранге. В жилище было печально, словно после смерти кого-то очень близкого и дорогого. Даже дети вели себя тихо и сдержанно, а маленькая Тынэвиринэу-Мери молча прижалась к мягкой курчавой бороде отца, будто понимала всю безмерность горя.
Пришедший к вечеру Орво сказал:
— Никто не мог предотвратить этой беды. Такой ураган бывает раза два за сто лет…
Ветер продолжал бушевать. Яранга содрогалась и скрипела, как корабль, застигнутый бурей в океане. Шальные воздушные струи неведомыми путями проникали в полог и колебали пламя жирников.
Пыльмау тихо баюкала Тынэвиринэу-Мери, и ее пение сливалось с пением урагана.
Джон прислушивался и дивился, как естественно вплетался голос жены в гудение ветра. Мелодии песни и урагана были одинаковы.
Орво долго сидел в задумчивости, вслушиваясь вместе с Джоном в пение женщины и урагана.
— Загордились мы, — тихо и медленно произнес Орво, — перестали чтить Наргинена.[39] Проучили нас Внешние Силы…
Джон хотел было разуверить старика, объяснить ему, что это стихийное бедствие, от которого никто не застрахован, но какое-то странное чувство беспомощности удерживало его. А в словах Орво угадывалось объяснение и утешение.
— Захотели мы жить не так, как велено природой, — продолжал Орво. — И у меня перед глазами словно радужный туман вырос. Перестал я правильно видеть. Все ведь было хорошо — зверя у берегов словно прибавилось против прошлых лет, море часто дарило нам ритлю, погода в меру была устойчива, везло нам и на промысле, и в общении с белыми людьми… Даже болезни нас обходили стороной несколько лет… И вот наказание за наши грехи… На моей памяти это бывало не раз. Поначалу все идет хорошо, и такая жизнь начиналась, что даже дряхлые старики, которых давным-давно ждут в заоблачном мире, не торопятся уйти с земли. Яранги полны радости, а хранилища — мяса и жира. Люди чаще собираются на веселые сборища, чем на священные жертвенные обряды, и человек начинает верить, что он самый сильный и самый умный и что он единственный хозяин на земле. До поры до времени все так и бывает. А потом природа, Наргинен, Внешние Силы, убирают все лишнее — людей, которые народились не по нужде, а от похоти. Они насылают болезни, голод, уничтожают запасы еды, рождающие лень у человека. Вот таким ураганом Внешние Силы уносят все, что может поставить человека выше их… Наргинен как бы напоминает: я здесь хозяин, и только по моей милости человек живет здесь…
В сознание Джона западали тяжелые, мрачные слова Орво, и в душе росло беспокойство.
— Как же жить дальше? — вырвалось у Джона.
— Наргинен сам укажет, как жить дальше, — отозвался Орво. — Пусть боги вернутся на свои места, а человек туда, где он был всегда.
Ураган бушевал еще несколько дней. Ветер отогнал лед далеко за горизонт. Странным и непривычным казалось зимнее открытое море. Это так же дико и невозможно, как если вдруг бы в пургу среди снега разгуливал обнаженный человек.
В воде отражалось синее небо и редкие, мчавшиеся под ветром облака. Люди с нетерпением ждали дня, когда утихнет ветер и можно будет выйти на промысел.
Раньше Джон не замечал, как много едят собаки. И хотя их достаточно было покормить раз в сутки, на двенадцать клыкастых пастей уходило столько же копальхена, сколько съедали три человека за два-три дня.
Когда Джон сам кормил собак, он старался урезать обычную норму.
— Ничего страшного не случится, если теперь собаки будут есть поменьше, — сказал он однажды жене.