Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
20.06.1996
По ночам мучают комары и дурацкие сны.
Приснилось, что я иду по бульвару, вдруг слышу знакомый голос, иду за ним, оказываюсь в старом Конде, в его грязных переулках, и вижу перед собой – лицо араба. И тотчас мы оказываемся в моей квартире. Он сидит в спальне и говорит, что мне не в чем себя винить, что я последовала за желанием, что это естественно, не стоит винить себя, это слишком тяжелое для меня чувство, оно меня раздавит. Помню, мне не понравились его слова, но я не нашла, что возразить. Он поднялся, и я испугалась, что он уйдет. Но в следующий миг мы оказались в моей старой спальне – я спала там еще до того, как стала жить с Сако и Ниной, когда еще была свободна, никем и ничем не связана.
– Ты хочешь? – спросила я и почувствовала отвратительное сладкое томление.
– А ты разве не хочешь? – спросил он и подошел ко мне.
Он поцеловал меня, и я почувствовала его язык, словно это было наяву. Но прямо во сне я поняла, что это сон, что этого никогда не было, что я навсегда заперта в другой реальности, и мне стало ужасно грустно. Я отстранилась и увидела в дверях спальни ребенка, лет четырех, но это был не Гриша и не Амбо. Это был еще один ребенок, который связывал меня по рукам и ногам. Я почувствовала жалость к нему. Такую же жалость, которую порой чувствую к Сако. Я проснулась.
Бабушка рассказывала, что раньше крестьяне, когда им снились кошмары, на рассвете уходили к родникам и пересказывали там содержание снов, но шепотом, так, чтобы шум воды заглушал их слова, – тогда ужас рассеивался. Помню, однажды утром я слышала, как Нина шепчет что-то в ванной под звук льющейся из крана воды.
2.07.1996
Хочется подробнее описать свои чувства, но в то же время ощущаю глубокое отвращение к себе, к самокопанию, к жизни, которую я растрачиваю впустую.
Сако все еще ведет себя так, будто я в чем-то провинилась. Хотела поговорить с ним об этом, но он уклонился и еще больше замкнулся.
Кто из нас больше виноват в том, что наш брак обернулся молчаливой войной?
Тем не менее я уверена, что он все еще меня любит, и это вызывает во мне чувство удовлетворения. Я люблю власть. (Что, безусловно, омерзительно.)
14.08.1996
Последнюю неделю спим отдельно. Я – у себя, он – на кухне. Дети переживают и тоже замкнулись.
Нина – впервые на моей памяти – выглядит так, будто ее не интересуют наши отношения. Совсем на нее не похоже. Подмечаю, что она все больше времени проводит на улице. Выглядит занятой, увлеченной каким-то своим делом. Постоянно читает книги на английском. Мне кажется, это баловство. Так или иначе, я не касаюсь этого в разговорах.
Накануне позвонил Мисак, сказал, что послал денег. Я ответила, что не приму их. Но сегодня утром пошла в банк и забрала в кассе пачку наличных. Когда положила деньги в кошелек, подумала мельком: в иных обстоятельствах я бы так не поступила.
6.09.1996
Нам назначили читать курс по национальной истории у студентов-психологов. Завтра первая лекция. Я спокойна.
23.09.1996
После ужина зашла в уборную, увидела, что он снова не опустил стульчак, а на полу – капли его мочи. Я не выдержала, пошла к нему и накричала. Он сжался, никак не ответил. И снова: жалость, жалость, жалость. Я ненавижу это чувство, оно сковывает меня. Сколько таких глупых ссор накопилось за десять лет? Мы с ним слишком разные.
24.09.1996
Все говорят, что власть не сменится, даже если проиграет выборы. Если так, это перечеркнет все, чего мы как народ, как общество, как государство добились за последние восемь лет. Прошел слух, что если результаты будут фальсифицированы, состоится оппозиционный митинг. Остается только принять в нем участие.
Сако вернулся ночью, сильно подвыпивший, чем-то довольный. Будто вытянул счастливый билет.
Его веселость раздражает меня.
25.09.1996
Митинг. Парламент. Насилие. Выстрел. Страх. Побег.
Еле улизнула домой.
Нина встретила меня в дверях, перепуганная, заплаканная. Сако еще не вернулся. Я ответила, что вернется, и ушла (убежала?) к мальчикам.
Она все еще стоит в прихожей, ждет брата. Меня это раздражает. Я уверена, что он, как обычно, в своей пивной. Пока мы рисковали там, он… Нет, не надо. Пусть все идет как идет.
Завтра тяжелый день: будем разбираться, что с остальными, все ли на свободе. А сейчас надо уснуть.
26.09.1996
За что ты так обошелся со мной? За что оставил меня? За что я осталась одна?
Твое изуродованное тело. Слезы Амбо. Молчание Гриши. Пустые глаза отца. Гнев Мисака. Мое безволие. Мое безволие и молчание. Не могу плакать. Успел еще раз провести меня, еще раз нагадить мне. Вот что я такое: безвольное, глупое существо, заслуживающее только презрения. Мое место на дне, среди самых гнусных и жалких людей. Это мое наказание за гадкие мысли и поступки. Бога нет, есть только зло, необъяснимое, глупое зло. И пошлость. Какая же я дура.
27.09.1996
Приснилась бабушка. Она успокаивала меня, гладя по голове, и обещала, что все пройдет.
– Вот же, – сказала она мне во сне, – со мной все в порядке, да, Седочка? Я же все еще жива?
Затем, помню, я увидела котенка. Он крутился у меня в ногах, словно просил ласки. Но когда я попробовала взять его на руки, он отскочил и убежал. Я побежала за ним на улицу и очутилась во дворе отцовского дома на Московской улице. Осмотревшись, поняла, что котенка уже нет.
А когда обернулась, чтобы вернуться домой, увидела у подъезда араба в красно-синей олимпийке. Он приглаживал волосы и смотрел на меня янтарными глазами, нагло посмеиваясь.
Я тут же проснулась.
28.09.1996
Почти все позади. Он теперь там, под землей. Совсем не могу говорить об обстоятельствах случившегося. Просто не укладывается в голове. (Что он забыл в этом городе, почему туда отправился, кому нужно было так его изуродовать?)
Пока что получается писать (как и говорить) только как о постороннем.
Около полудня шестеро мужчин, в том числе отец и Мисак, вынесли во двор гроб. Зеваки расступились, и гроб трижды обнесли вокруг дома. Я следовала за ними молча. Вместе со мной за гробом шли дети, плакальщицы, тетя Ануш, профессор, мои университетские коллеги и множество неизвестных мне людей, которые, как выяснилось, были его друзьями: сторож из детского сада, математик из провинциальной школы, завсегдатаи местной пивной, деревенские соседи, рабочие со стройки у мечети, родители детей, у которых он преподавал. Мужчины, сменяя друг друга, несли гроб, потом подъехали несколько автомобилей и забрали нас на кладбище.
Я с детьми стояла в нескольких метрах от могилы. Гриша держался твердо, а Амбо еле стоял на ногах. В тот день он пришел на кухню, где я сидела среди женщин, словно прикованная к стулу. Смутно помню, как меня брали за руку и утешали, хотя я была холодна и не плакала, просто не могла пошевелиться: ни руки, ни ноги, ни голова не могли, не хотели пробуждаться. Я слышала только, как кто-то постоянно заходил и выходил. Могла бы для приличия поплакать, но не сделала и этого. Когда Амбо вошел, Нина бросилась к нему, чтобы увести, а я, увидев это, хотела – из материнской ревности? – успокоить его первой. Гриша опередил нас обеих, молча взял старшего брата за руку и увел с кухни. Они оба теперь изменились. Амбо не хочет мириться с происходящим, а Гриша, напротив, принимает случившееся. На похоронах Амбо плакал, а Гриша стал по-взрослому серьезен. Амбо гневался, а Гриша принимал мир в его несовершенстве. И я это понимала, пока держала их за руки.
По традиции, женщинам и детям следует стоять поодаль от могилы. Но Гриша незаметно подошел поближе и встал за спинами мужчин, глядел, как опускают гроб, а когда священник осенил Сако прощальным крестом, я оставила Амбо и тоже подошла к могиле. Вот ты и ушел, подумала я, вот и оставил меня одну.
Нет, даже сейчас не могу заплакать. Слез нет. Сердце будто закрыло двери.
На поминках кто-то из его друзей вспомнил, как видел Сако играющим с детьми в детском саду. Он носился за детьми, бил себя в грудь и рычал, словно обезьяна, а дети сходили с ума от радости и бегали от него.
Я слушала и не знала,
