В час, когда взойдет луна - Хидзирико Сэймэй

Антону не нужно было смотреть на происходящее — он разглядывал фотографии на стенах, диплом в застекленной рамке и рассказывал по просьбе Романа Викторовича о своих приключениях, ничего не утаивая: снявши голову, по волосам не плачут.

— Значит, он всё-таки сорвался в конце, — заметил доктор. — И это Костик его так отделал… Ну, если он держался почти всю дорогу… тогда… Тогда, может, у брата Миши что-то и получится.

— А кто такой брат Миша?

— Доминиканец. Инквизитор. Экзорцист.

Сочетание этих трех слов не обещало Игорю ничего хорошего.

— А что он… сделает с Игорем?

— Поможет ему вернуться в люди… если сумеет. Ты читал Евангелие, Антон? Помнишь, что Иисус говорил об изгнании бесов?

Антон читал, но по диагонали, и дословно вспомнить не мог.

— Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого, — врач прочел этот фрагмент так легко и спокойно, что Антон поначалу и не понял, что тот цитирует книгу. — Вот на этот случай и нужна помощь брата Михаила.

— Но вы сказали, что два раза у него не получилось.

— Да. А один раз получилось. Бог даст — и теперь получится.

Он отложил ножницы и пинцет, взял иглу и начал сшивать края очищенной раны с краями лоскутка искусственной кожи. Антон, мельком бросив на это взгляд, поспешно отвернулся.

— Вы тоже священник? — спросил он.

— Да, — согласился врач.

— Православный?

— Да. Слушай теперь сюда: ты мой племянник, сын моей сестры Екатерины Сергеевны. Приехал ко мне в гости из Ярославля, я оттуда родом. Андрей — твой дальний родственник, троюродный брат, как раз ехал в Польшу. Мама попросила его сопровождать тебя, но так вышло, что по дороге он сильно отравился в какой-то фаст-фудной тошниловке и теперь лежит у меня. Завтра я тебе дам корзинку, поедешь школьным автобусом в Озёрную, в аптеку, возьмешь у Исак Рувимыча упаковку бета-резистина. Ещё раз извини, — снова развел руками доктор. Со швом он уже закончил. — А теперь можешь отпускать, и принести мне с кухни кипячёной водички…

Он бросил в мусор окровавленные перчатки, размешал в кипятке жёлтый порошок и какую-то неописуемо смрадную жидкость, пропитал смесью несколько целлюлозных салфеток и шлёпнул их на опухоль, но так, чтобы не коснуться раны. Закрепил фиксирующей повязкой и, заправив шприц, сделал ещё одну инъекцию.

— Всё. Вот теперь всё. Личному составу объявляется благодарность в приказе и сутки увольнительной. По-моему, Антон, тебе не помешает поспать…

Эней приходил в себя трижды с момента операции. В первый раз — когда солнце и переплет западного окна нарисовали на полу крест. Эней отметил, что он раздет, лежит на чистых простынях под чистым одеялом и не чувствует правого бока. Из прихожей доносились голоса.

— Это его оружие, — об пол тихо стукнул тубус. Эней чуть сместился и увидел, что в сенях беседуют двое: полный, чтобы не сказать толстый, бородатый врач, и здоровенный парень, который отделал варка. То есть Игоря.

— Спасибо, Костя. Кстати, как там второй пациент? Мальчики проснутся — наверняка будут расспрашивать.

— Ну, он пока весь в фиксаторах… Я, кажется, переборщил, завтра извиняться пойду. Потому что сегодня его плющит, как жабу трактор. Роман Викторович, а что будет дальше?

— Давай, как одна незабвенная американка, подумаем об этом завтра. Бери антиминс, я скоро буду.

Они расстались с рукопожатием, после которого Костя поцеловал Роману Викторовичу руку, взял у него какой-то сверток и исчез за дверью. Роман Викторович принес тубус в комнату (Эней снова закрыл глаза) и поставил у изголовья кровати. Этот жест доверия окончательно погасил ощущение опасности — Эней позволил себе нырнуть обратно в сон. Последним умственным усилием была попытка осмыслить целование руки. Это что-то значило, и он когда-то знал что. Но память объявила забастовку.

Во второй раз он вынырнул в сумерках, от того, что мужской голос громко и отчетливо сказал:

— Павлик Морозов. Эпiчна трагедия.

Так. Врач добрался до флешки. Но там ничего не было, кроме книг, песен и аудиопьес, а обижаться за ковыряние в личных вещах на человека, который вынул тебя с того света и сам должен быть очень осторожен, глядя, кого пускать в дом — ну просто глупо. Эней какое-то время послушал список действующих лиц, но хохотать вместе с врачом и Антоном было слишком больно, так что на словах: «Генерал Власов, фашистський перевертень», он вырубился.

А в третий раз он проснулся ночью, когда было уже темно и глухо. Проснулся по-настоящему, оттого, что выспался. Почувствовал: выздоравливает. Лихорадка прошла, опухоль явно спадала.

И тут в щель между волей и сном пробралась эмоция. Он заплакал. Кто-то вывернул наизнанку время, встряхнул его — и Эней снова был мальчиком, который вернулся домой с межквартального футбольного матча и увидел, что сейчас не станет у него ни папы, ни мамы. Две стройные женщины в узких платьях прошли по улице к их двери — и перед ними полз туман, а Андрей в приступе дикого ужаса скорчился в кустах, и ничего, ничего, НИЧЕГО не смог сделать! Там его и нашли соседи, которые тоже ничего не смогли сделать и вызвали милицию, скорую и социальный контроль — осиротевшего мальчика нельзя было оставлять на семнадцатилетнюю сестру-студентку в состоянии шока… И Андрей понял, что если он сейчас не унесет ноги из этого дома, то навсегда останется таким же, беспомощным. Он поднялся в свою комнату, собрал манатки — якобы в санаторий, — вычистил всю мелкую наличность из обувной коробки в кабинете, где ее держал отец, схватил флешку с любимыми книгами и выгреб все диски, что нашел в столе — он знал, что их нельзя оставлять социальщикам. Включил комп и отформатировал блок памяти. А потом вышел на улицу, перебросив сумку через плечо. Он не знал, куда ехать: отцовские друзья и знакомые не имели адресов, они появлялись из ниоткуда и исчезали никуда. Но в мире было место, где люди ещё сопротивлялись варкам, и, хотя у Андрея не имелось программы более четкой, чем 'всё время на запад', он знал, что добёрется туда любой ценой. Он улыбался, видя нацарапанный на стене трилистник, он сжимал кулаки и представлял себе, как с кличем «Erin go bragh!» будет рубить варкам головы или поливать их серебряными пулями из «Грэхема». И только на автостанции, где он купил билет до Львова, внутри все перевернулось: папа с мамой умерли! Он сидел в кресле зала ожидания, обхватив сумку руками, плакал и не мог остановиться. Там его и нашел Ростбиф.