На льду - Камилла Гребе

И это были его последние слова, обращенные к нам. На следующий день мама нашла его повесившимся.

Ханне

Задолго до того, как начала интересоваться психологией, я занималась социальной антропологией. Читала работы Франца Боа и Бронислава Малиновски и мечтала поехать на год на север Гренландии, чтобы изучать жизнь и обычаи инуитов. Возможно, мой интерес пробудил старый документальный фильм «Нанук, сын холода». Я видела его в детстве. Но это было в семидесятые, интерес к примитивным народам сменился политизированной антропологией. Изучать эскимосов стало немодно. Но мой интерес не угас. Я продолжала восхищаться коренными народами. Может, поэтому Уве привозил мне из своих поездок поделки, изготовленные аборигенами. По крайней мере так он говорил, а я верила. В восьмидесятые он был на врачебном конгрессе в Майами и привез мне маску, украшенную перламутром, сделанную индейцами народности уичоли на западе Мексики. В другой раз он был на конференции по психиатрии в ЮАР и привез мне старинный пакет для табака из племени хоса.

Он продолжал привозить мне сувениры. Скоро ими был заполнен целый шкаф. Не помню, как я узнала правду. Может, меня насторожило то, что телефон звонил по ночам, а когда я подходила, в трубке молчали, может, письма с пометкой «лично в руки». А может, дело было в Эвелин.

Эвелин, американка лет сорока, была психоаналитиком Уве. В этом не было ничего удивительного. В наших кругах у всех был психоаналитик. И посещать его несколько раз в неделю считалось нормой. Наличие психоаналитика говорило о статусности. И Уве тоже проводил много времени на диване Эвелин на Оденплан, копаясь в своих детских фрустрациях. Часто после таких сеансов он возвращался изможденным, потным, рассеянным, с блестящими глазами. Он опускался на диван и просил его не беспокоить. В такие моменты я всегда о нем заботилась, так как думала, что они обсуждали что-то важное. Может, болезнь отца или склонность матери к болеутоляющим и успокоительным. Но одним зимним вечером на двенадцатом году брака я его застукала. Я проснулась от холода – у нас были проблемы с отоплением – и обнаружила, что Уве нет в кровати. Я пошла его искать. Из кухни доносился шепот. Тогда я на цыпочках подошла к двери и напрягла слух.

Он говорил по-английски. И это был не деловой разговор. Я сразу поняла, что он говорит с Эвелин и что их отношения далеки от отношений врача и пациента. Я хотела было ворваться в кухню, вырвать у него трубку, закатить пощечину или начать швырять посуду об стену, но вместо этого вернулась в спальню, легла в постель и накрылась с головой одеялом. Я чувствовала отвращение. Такое сильное, что его невозможно было выразить словами. Именно отвращение. Ни гнев, ни горе, ни ярость, ни ревность. Я чувствовала отвращение, потому что он всегда следил за каждым моим шагом, хотя сам, как оказалось, спал с Эвелин. Разумеется, я ему изменяла. И не один раз. Особенно в начале наших отношений. Но в те годы в моде была «свободная» любовь, полигамия и все такое, и я тоже лгала и скрывала свои интрижки. Случалось, что я оказывалась в постели с другим мужчиной после вечеринки, Уве всегда реагировал одинаково: забирал меня домой – относил, если было нужно, – и учил меня уму-разуму. Он обращался со мной как с ребенком, который нарушил правило возвращаться домой до одиннадцати или украл шоколадку в магазине. Он вел себя так, словно имел моральное право меня поучать, словно он был лучше меня. Но это не помешало ему спать с Эвелин во время псевдосеансов на Оденплан. Тогда я и начала его ненавидеть.

И когда я встретила Петера, ничто меня не сдерживало. Я влюбилась в него по уши. Да и что могло меня сдержать? Брак? Но Уве он не помешал спать с американкой. Роман с таким мужчиной, как Петер, был своего рода бунтом. Он не был интеллектуалом, жил в маленькой двушке в пригороде и свободное время проводил за просмотром спортивных трансляций. Другими словами, он был тем, кого в нашем кругу называли необразованным среднестатистическим шведом. И это еще в мягких выражениях. Мы всегда смеялись над простыми шведами, потому что их мечты ограничивались чартерными поездками и новым автомобилем. К тому же они считали, что Чехов – это марка водки. Впрочем, Петер был не так прост. Меня смущало его происхождение. Его мама, по его словам, активно занималась политикой и играла важную роль в протестном движении. В детстве Петер ходил с ней на политсобрания и даже на демонстрации. Услышав это, я подумала, что он вполне мог бы принадлежать моему кругу. Но сам Петер политикой не интересовался. Наверно, так часто бывает: мы сознательно выбираем для себя иную, чем у наших родителей, жизнь.

Разумеется, вы можете представить, какой удар был нанесен по раздутой самооценке Уве, когда он узнал, что я серьезно планировала бросить его ради Петера. Даже если в конце концов Петер струсил и оставил меня там одну на тротуаре на Шеппаргатан.

Но со временем жгучая ненависть к Уве, кульминацией которой был тот вечер моего несостоявшегося бегства, перешла в пассивное сопротивление. Я знала, что не смогу еще раз довериться мужчине и снова полюбить из страха быть преданой.

И я осталась с Уве, поскольку не нашла другой альтернативы. Такова жизнь.

А теперь он снова вошел в мою жизнь.

Петер.

Единственный мужчина, которому удалось растопить лед в моем сердце за последние пятнадцать лет. Неуверенный в себе полицейский с патологическим страхом серьезных отношений. Всего пару часов назад он лежал рядом со мной в кровати. Мы занимались любовью. И все, о чем я могу думать, это когда мы снова увидимся. Наверно, я становлюсь похожа на Гуниллу, думаю я, вспоминая ее слова: «Нас так влечет друг к другу… Мы трахаемся как кролики, если говорить вульгарно. Разве это прилично в нашем возрасте?»

Разумеется, прошлую страсть не вернуть. Не только потому, что я боюсь, что он снова меня бросит, а потому что я больна неизлечимой болезнью. Я иду по темному туннелю забвения, из которого нет выхода. Я как те исследователи, что забираются в глубокие пещеры в горах в поисках неизведанного. Только в моем случае пещера будет только сужаться, и я никогда больше не вернусь наружу. И там мне никто уже не поможет. Даже Петер.

Когда я прихожу в полицию, все заняты обсуждением личности убитой женщины. Поступило много советов от общественности. Я смотрю на фото молодых женщин и надеюсь, что они живы. Но рано или поздно личность убитой будет установлена. Неизвестная пока что лежит там в морге в Сольне и ждет, когда ей вернут имя и историю жизни. Посмертно.

На Петера я стараюсь не смотреть. Не потому, что я раскаиваюсь в том, что сделала вчера, а потому, что не знаю, что мне сказать или сделать. Я уже и не помню, когда в последний раз была в такой неловкой ситуации. Я чувствую себя девочкой-подростком, жалующейся подруге: «Мы вчера занимались сексом, но я не знаю, нравлюсь ли я ему и будет ли у нас новое свидание». Это даже немного комично. Наверно, первое забавное происшествие в моей жизни за последние десятилетия.

Когда у меня в последний раз был секс? Я не помню, но, кажется, лет пять назад. Помню, я отказывала Уве под предлогом головной боли. Я выбирала именно этот предлог – самый банальный в мире, – чтобы до него наконец дошло, что я не хочу с ним спать.

И, судя по всему, до него дошло, потому что в конце концов он прекратил делать попытки. Просто ложился спать и гасил свет, не целуя меня, не желая спокойной ночи. Так он меня наказывал за отказы. Это было очевидно, но меня это полностью устраивало. Уже тогда я его видеть не могла, но еще не созрела для того, чтобы его бросить.

А потом у меня начали проявляться симптомы болезни. Сначала я начала забывать имена. Это могли быть имена друзей, с которыми мы общались тысячу лет. И названия. Например, городов.

Сундсвалль, Сёдерхамн, Соллефтео, Эребру, Эркельюнге, Эргрюте, Арбога, Абиско, Арвика. Не самая важная информация. И если бы все на этом остановилось, Уве бы ничего не заметил. Но потом я начала пропускать встречи, забывала перезвонить друзьям, теряла банковские карты и телефон. Однажды я оставила Фриду перед супермаркетом и, вернувшись домой, не могла вспомнить, где ее привязала. В панике я позвонила Уве, и через неделю он отправил меня к домашнему врачу, который выписал мне направление в клинику, в «отделение памяти».

«Отделение памяти».

Какое название! Звучит одновременно абсурдно и поэтично. Как пьеса Кристины Лугн или книга Воннегута. Но в самой клинике не было ничего поэтичного или абсурдного. Мне пришлось сделать кучу анализов и тестов. Врач часами меня осматривал и задавал самые разные вопросы. Через пару месяцев врачебное заключение было готово. Врачи нашли у меня раннюю стадию деменции и не могли сделать прогноз развития болезни. Они не знали, когда мне станет хуже и помогут ли мне лекарства. Я смотрю на коллег и гадаю, что бы они подумали, узнав, что у меня такое серьезное заболевание, связанное с нарушением когнитивных способностей. Что консультант-эксперт по поведенческой психологии стоимостью девятьсот крон в час страдает провалами в памяти и что через пару месяцев я не смогу отличить полицейскую дубинку от банана. Они подумали бы, что привлекать меня к расследованию – плохая идея.