Витязь. Владимир Храбрый - Владимир Афиногенов

- Где был? - строго спросил Серпуховской.

- Княже, как замирились, я заночевал у одной вдовушки… Литвянки…

- Не насильничал?

- Упаси Бог, княже!..

- Ох уж эти вдовушки. Много их и у нас на Руси. Убивают мужей.

- Да мы ж сами и побиваем…

- Разговорился… Вдовушка-то хороша?

От воспоминаний о бурной ночи у Васьки заблестели глаза:

- Хорошая… Жаркая…

Владимир вспомнил свою Елену Прекрасную, вздохнул…

- Бери коня, скачи во весь дух, как ты умеешь, к Москве. Передай великому князю, что Старо дуб взят боем, а Трубчевск замирением…

Летописи отметили: Дмитрий «не стал на бой, не поднял руки противу великого князя, но со многим сирением изыди из града, и со княгинею своею, и з детьми своими, и с бояры, и прииде на Москву к великому князю Дмитрею Ивановичю…»

Добровольному приходу бывалого военачальника, поставившего себя сразу в ряд врагов Ягайлы, был рад Дмитрий Иванович. Великий князь не поскупился - отдал в кормление Дмитрию старый и богатый Переяславль…

Часть вторая

Глава 1. В РЯЗАНИ ГРИБЫ С ГЛАЗАМИ

нязь Олег Иванович стоял на одном из холмов Старой Рязани и смотрел, как на реке, теснясь, ломаясь и налезая друг на друга, неслись льдины с остатками следов от полозьев саней и конского навоза.

Теплый весенний ветер шевелил на непокрытой, красивой, гордо сидящей голове уже начинающие седеть волосы рязанского князя - ему шел сорок третий годок, распахивал полы терлика - длинного кафтана с короткими рукавами. Совсем недавно князь надел его вместо смирной одежды, которую носил в дни великого траура. Сколько же дней таких выпало на его долю?.. Много. Сказал же вчера ключник Лукьян: «Олег Иванович, у вашего мирника скоро локти прохудятся. Новый бы, что ли, сшили…»

«Нет, Лукьяшка, я его с драными локтями донашивать буду… Еще потерпит. Не всегда ведь одни душевные болести… Вон как ломает солнце лед и как струятся пока еще мутные воды широкой Оки!»

Стремянный[61], державший в поводу каракового, с рыжими подпалинами в паху и на груди, рослого жеребца, кашлянул в кулак, стремясь вывести из задумчивости рязанского князя, но тот не услышал.

Зачаровывала необъятная речная ширь, на которой сейчас велась трудная очистительная работа. При виде этого полнилась душа надеждой и радостью, взметывалась ввысь, в уже начинающее голубеть весеннее небо!

После Мамаева осеннего нашествия в отместку за одноглазого Бегича перебирались до нового года из мещерских болот, куда снова пришлось хорониться, в родной Переяславль-Рязанский, ставший столицей рязанского княжества, когда было ясно, что Старую Рязань после Батыя не восстановить.

А теперь вот подобная участь постигла и новую столицу. Когда выбрались из болот и увидел князь свой поруганный Переяславль, лежащий в пепле, в черных чадных головешках, на глаза навернулись слезы. Но наутро, надев траур по убиенным своим людям-рязанцам, принялся, как всегда, хлопотать и действовать.

Княжеский двор с каменными теремами, построенными еще Олегом Святославовичем неподалеку от озера Быстрого, Мамай не тронул, видно, сам останавливался в нем.

«Чада мои, рязаны многострадальные. Доколь терпеть-то нам? Вон уж снова поговаривают: собирается проклятый сарайский змий на Москву, а минует ли нас?.. Опять пожжет все, пограбит… А жалко-то как! Торги развернулись на берегу Лыбеди, дома взрастать начали, и не какие-нибудь курные избы, а с трубами и слюдяными окнами. Выползли за границу, окаймленную реками Лыбедью и Трубежом, отчего и получила новая слобода прозвище - Выползово. А взять, к примеру, Верхний Посад. Сами посадские затеяли каменную церковь строить. Осталось крышу подвести да купола поставить. Ничего, поплачем, похлюпаем носами да и засучим рукава… Так повелось и до Батыева нашествия, когда на рязанское княжество погромом шли свои же, русские. За двадцать семь лет до Бату-хана владимиро-суздальский князь Всеволод посылал с полками своего меченошу Кузьму Ратишича. А Москва сколько лет зарилась на Коломну да Лопасню - в конце концов заграбастала! И тоже ничего - топоры в руки, и начинали другие возводить форпосты. А теперь вот в двадцати километрах от Переяславля «врата» в мещерские леса и болота каменные.класть будем, монастырскую крепость Солотчу на берегу Старицы. На Москве говорят: «Куды им, косопузым, до каменных стен, хоть деревянными бы пока оградились…»

В середине зимы пришли двое с московской земли с топорами, сказывают: «Пришли пособить. Конечно, не за Божье спасибо». Понятное дело. Я их спрашиваю: «А пошто с топорами?» - «Как так?! - растерялись. - Тын али что городить будем. Дома рубить из сосны…» - «А если из камня, - подзадориваю, - да так, чтоб на века?.. Сможете по камню-то работать?» - «Отчего же, - можно и по камню… Мы люди бывалые». А вижу, не ожидали от меня такого вопроса. Нарочно к каменной кладке приставил… Пусть потом говорят: «Олег Иванович не лыком шит, веревкой корзно подпоясывать не будет…» Пока казна дно не показала, от отца, дедов и прадедов завещана. У нас ведь тоже свои Калиты имелись… В надежном месте припрятана и по пустякам не тратится…»

Дядька так близко подвел жеребца, что пришпиленный к седлу алый княжеский плащ, встрепенувшись под ветром, концом задел по лицу Олега Ивановича. Тот отвел взгляд от спешащих к Итилю льдин.

- Что, дядька Монасея, скажешь?

- Не простудились бы, княже, ветер-то тепл, да щекотлив.

- Ничего.

Князь повернулся, пошел широким скорым шагом к людям, сидевшим на развалинах бывшего Успенского собора, разрушенного тяжелыми осадными орудиями Батыя, и молотками стучавшим по длинным зубилам. Мастера откалывали от стен большие куски и переносили их на носилках к самому берегу Оки: зимой возили на санях к Старице, теперь, когда сойдет с Оки лед, будут грузить на лодки.

- Что, Игнатий, кирпичи-то эти, пожалуй, покрепче московского белого камня? А?

- Покрепче, княже, - искренне сказал мастер, чернявый, широкоплечий дружинник князя Серпуховского. - Да вот посмотри, Олег Иванович, что Карп с Василием Жилой откололи, - он подал рязанскому князю искусно выпиленный из белой глины карниз. - Тут про какого-то Якова написано.

Олег Иванович взял карниз и прочитал: «Яков творил».

- А ты разве грамоте разумеешь? - спросил у Игнатия.

- Немного. В малолетстве церковному старосте прислуживал, он меня и обучил, - нашелся Стырь. - А кто этот Яков, княже?

Олег Иванович взглянул в лицо Игнатия, и ему вдруг показалось, что это лицо он видел ранее, еще до встречи здесь зимой. И плечи, и рост… Хоть прямо к себе в дружину бери, и не молоток с зубилом в руки, а сулицу с мечом…

«Как-нибудь вспомню, где его ранее видел», - подумал князь и начал рассказывать:

- Согласился бы я, браты мои, во времена своего великого предка Олега Святославича, который Рязань зачал, едучи ратью в Хазарию, простым мастеровым служить, чтоб хоть краем глаза взглянуть на красавицу-столицу княжества нашего. Подивился бы тогда легким купеческим стругам под белыми парусами, что плыли сюда из Византии, Хорезма, Багдада. Какие торги шли на правом берегу Оки! Разве сравнишь их с нынешними в Переяславле, где купишь лишь глиняные горшки да ножи или топоры. А если бы на стругах купеческих сам оказался, то, подплывая к Рязани, увидел бы детинец на высоком холме, в стенах которого могли разместиться с полдюжины таких городов, как нынешняя Москва. И слепило бы глаза позолотой сияние куполов Успенского, Спасского и Борисо-Глебского соборов. Кровли их медные, а по сводам свинцовые; снаружи затерты тонким слоем известки желтовато-розового цвета, на которой были расписаны белой краской швы. Два собора, Успенский и Борисо-Глебский, украшенные к тому же колоннами и дверьми железными с золотой наводкой по черному лаку, были построены зодчим Яковом.

Глядя на восторженное лицо Олега Ивановича, Игнатий подумал: «Да, такого человека нельзя не уважать за преданность своей земле… И прав Дмитрий Иванович, когда однажды сказал брату Владимиру Андреевичу: «Олег Иванович не Михаил Тверской, который спит и видит себя великим князем московским, призывая на меня то Орду, то литовцев. Рязанец никогда не домогался чужого, но и своего никому и ни за что не хотел уступать: мое, а не наше. Вот как он думает. И этим опасен, ибо, чтобы это свое было всегда при нем, чёрту душу продаст… Смотри, как любят его рязанцы, они за него хоть в огонь, хоть в воду». И вправду: вон стремянной - старик, а сколько в глазах любви и преданности…»

Олег Иванович обошел кирпичные бруски, а сегодня их было насечено и напилено достаточно, приказал угостить мастеровых вином, накинул на себя плащ, сел на каракового и, сделав жест рукой, чтобы за ним никто не следовал, пришпорил коня. Рослый жеребец припустил так, что ветром чуть не сорвало с плеч князя алый плащ.