Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Таким образом, этот лирический эпизод остался лишь приятным воспоминанием.

ПРОЩАЙ, БЕСПЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

Между тем пятый курс подвигался к финалу. В январе мы разъезжались по заводам на преддипломную практику. Я и еще несколько однокашников выбрали станкостроительный завод имени Свердлова в Ленинграде. Нам предстояло снимать комнату, так как в Ленинграде общежитие не предоставлялось. Я и Борис с труднопроизносимой фамилией Каценеленбоген поселились в самом центре, в старом доме на Мойке, в огромной коммунальной квартире, где не было ванной и где ветхие старушки едва ли не пушкинских времен дрожали от ужаса, когда я умывался до пояса ледяной водой из крана над кухонной раковиной. В эту зиму неделями стояли неслыханные морозы, далеко за тридцать, в квартире было холодно, а долгое пребывание на улице грозило обморожением. Однажды днем я пересекал Дворцовую площадь, направляясь в Эрмитаж. Площадь была пустынна, лишь около Александровского столпа топтался милиционер в дохе и валенках. Поравнявшись с ним, я увидел, что он жестом подзывает меня подойти поближе. Я подошел, недоумевая.

— Трите нос, он у вас белый, — посоветовал гуманный страж порядка.

Прав был в свое время Маяковский — “моя милиция меня бережет”. Теперь, пожалуй, такой эпизод был бы чистейшим анахронизмом.

В такие морозы тащиться на завод, где практиканты были лишней обузой, хотелось не часто. В Питере и помимо завода было куда пойти. Полтора месяца практики были насыщены театральными впечатлениями. В эти годы Ленинград был поистине культурной столицей страны. Несмотря на пережитую блокаду и периодические вспышки террора, старые ленинградцы и даже еще более старые петербуржцы вымерли не полностью. Театры были полны. В Кировском балете танцевали Сергеев и Дудинская, в спектаклях Товстоногова и Акимова были заняты замечательные актеры, Аркадий Райкин был тогда еще ленинградцем. Мне посчастливилось попасть на концерт Эмиля Гилельса, который только что вернулся из триумфальной поездки в США и был в ореоле своей всемирной славы. Если память не изменяет, он исполнял сонаты Бетховена, после которых зал устроил ему овацию.

Я снова встретился с Галей, которая для меня и других участников наших детских пароходных игр осталась Раввиновой по фамилии отчима. На самом деле ее фамилия была Терентьева, и, выйдя замуж, она ее не сменила. Да, теперь Галя была уже замужней женщиной, матерью трехлетнего сына и специалистом по скандинавским языкам. Она была все так же хороша собой, и сердце мое снова затрепетало. Я стал бывать у нее дома, мы встречались и в городе, я познакомился с ее мужем Леней и хорошо помню испытанный мной отвратительный приступ ревности, когда, полулежа на диване и разговаривая со мной, Леня по-хозяйски оперся локтем на Галино бедро.

Практика кончилась, я вернулся в Москву, мы изредка переписывались, и острота чувства постепенно прошла.

Кое-какие материалы для дипломного проекта я все же на заводе собрал, проект реконструкции литейного цеха завода сделал недели за три и защитил его на отлично. Вспоминая этот проект через годы, когда я неожиданно для себя стал профессиональным проектировщиком, я подумал о том, какая же это была профанация и бессовестная халтура. Видимо, учебный процесс не был ориентирован на выполнение студентами осмысленной, имеющей практическую пользу работы.

Я получил диплом инженера-механика и с волнением ожидал распределения на работу. Хотя из года в год все литейщики-москвичи оставались в Москве, сюрпризы не исключались. На комиссию, у которой, очевидно, были заявки различных ведомств на молодых специалистов, мы вызывались по одному. Мне предложили работу на заводе, где директором был товарищ Оболенский.

— А что это за предприятие, где оно находится? — спросил я.

— Это почтовый ящик, — ответили мне. — Он находится в Москве. Как туда попасть, узнаете в управлении кадров Министерства электротехнической промышленности.

Что ж, Оболенский так Оболенский. Фамилия княжеская, но существенно то, что вотчина находится в Москве.

И я с легким сердцем отправился отдыхать на Кавказ.

Мы приехали в Хосту вдвоем с моим школьным другом Женей Прозоровским. Был июль, горячая пора, пляж походил на лежбище тюленей. Неожиданно сбилась большая компания свежеиспеченных специалистов, вчерашних выпускников различных московских институтов. Все отдыхали дикарями, то есть без санаторных и прочих путевок. По утрам перед пляжем завтракали в кафе бутылкой настоящего, то есть густого и вкусного, не обезжиренного кефира и парой сарделек, которые в те патриархальные времена еще не научились делать из комбинации крахмала с туалетной бумагой. В кафе были столики с мраморной столешницей, что делало особенно увлекательной игру в гоп-доп, поскольку позволяло с грохотом обрушивать на стол руки с прижатой к ладони монетой. Угадавший, под какой ладонью спрятана монета, получал выигрыш. Немного надо было нам тогда для хорошего настроения и безудержного веселья.

Мы были небогаты, но все же изредка по вечерам позволяли себе небольшой кутеж в ресторане “Хоста”, стоявшем в парке над пляжем. В ресторане вечером играл неплохой оркестр, и с его ударником мы часто загорали днем на пляже. Ударник был толстенький и болтливый молодой еврей с волосатой грудью, которого его друзья-лабухи звали Вася. Он также откликался на имя Моня, но постепенно удалось выяснить, что настоящее его имя Миша. Вася-Моня-Миша, которому было лет тридцать, чувствовал себя рядом с нами умудренным годами мэтром и учил нас устраиваться в жизни.

— Вот вы получили дипломы, — говорил он наставительно, — и стали теперь интеллигентными людьми. Возьмите диплом в рамочку, повесьте его на стену и займитесь настоящим делом, которое приносит деньги.

— А ты-то сам что делаешь зимой, когда здесь сезон кончается? — спрашивали мы.

— Я, ребята, работаю в одном секретном министерстве. Мой кабинет недалеко от кабинета замминистра.

Глазки его при этом загадочно щурились, и он, перепрыгивая через загорающие тела, быстро убегал барахтаться в волнах.

Уже перед нашим отъездом Вася-Моня-Миша раскололся: он был частник и его настоящим делом, приносящим деньги, было так называемое плиссе — гофре. Это ремесло, дожившее до наших дней, было тогда особенно востребовано, потому что нарядную одежду купить в магазинах было невозможно, а женщины любили хорошо одеваться во все времена. Вывески “Плиссе — гофре” часто попадались на глаза в Москве, и, видимо, работы всем хватало.

Кто бы мог подумать тогда, что Васю-Моню-Мишу с его взглядами на жизнь можно было бы назвать человеком будущего. Сегодня, спустя полвека, для большинства молодых людей главным стимулом при выборе характера деятельности, как мне кажется, являются деньги. Или, вернее, большие деньги.

Во времена нашей молодости социальный статус людей, имеющих деньги, которые они побаивались афишировать, был крайне низок. Поэтому житейские советы Васи-Мони-Миши были оставлены без внимания, и конкуренции с нашей стороны он мог не опасаться.

В начале августа нам полагалось приступить к работе, и я вернулся в Москву. В министерстве мне сообщили, что на мой таинственный завод следует ехать троллейбусом с площади Дзержинского до самого конца, а там найти его уже нетрудно. Подъезжая к конечной остановке, я спросил у кондуктора, не знает ли она, где здесь большой завод.

— Так тебе, милок, наверное, прожекторный завод нужен, — сказала она. — Вот, гляди, его заводоуправление.

И она показала мне большое, импозантное здание, выстроенное в так называемом сталинском стиле.

Хороша секретность, подумал я, даже троллейбусный кондуктор знает, чем завод занимается. Да и что может быть секретного в производстве прожекторов.

Сбоку от центрального входа была дверь, над которой висела вывеска “Отдел кадров”.

Я толкнул эту громоздкую, тяжелую дверь, она отворилась и впустила меня в неизвестную, совершенно взрослую жизнь.

«Она трофей туманный в этом храме…»

В 1975 году, впервые оказавшись в Риме, во время импровизированной зигзагообразной экскурсии по городу я набрел на небольшой трехэтажный дом, в одной из комнат которого в 1821 году в возрасте 25 лет скончался от туберкулеза английский поэт Джон Китс. Впрочем, не набрести было трудно: этот дом стоит на знаменитой ступенчатой Piazza di Spagna, обойти которую стороной может только уж совсем незадачливый турист.