Радищев - Борис Евгеньев

«— …Нет ничего вреднее, как всегдашнее на предметы рабства воззрение. С одной стороны родится надменность, а с другой — робость…»

«— …Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель…»

«— … Братия наши, во узах нами содержимые… ждут случая и часа. Колокол ударяет… Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие…»

Путешественник навел справки — кто проезжал незадолго перед ним. От почтальона он узнал, что это был человек, ехавший в Петербург и забывший на станции связку бумаг. Пока перепрягали лошадь, путешественник стал проглядывать и эти бумаги.

«Везде я обретал расположения человеколюбивого сердца, везде видел гражданина будущих времен… Целая связка бумаг и начертаний законоположений относилась к уничтожению рабства в России…»

В этих бумагах говорилось о необходимости дозволить крестьянам вступать в супружество, не требуя на то согласия своего господина, о восстановлении земледельца в звании гражданина, о совершенном уничтожении рабства…

Путешествие продолжалось. В Вышнем Волочке весело было глядеть на канал, по которому проплывали баржи с хлебом и другими товарами.

«Тут видно было истинное земли изобилие…»

Но радость при виде этого изобилия не могла быть долгой: стоило только подумать о том, что «в России многие земледелатели не для себя работают; и так изобилие земли во многих краях России доказывает отягченный жребий ее жителей…»

Вспомнился один из известных путешественнику помещиков, который «славится, как знаменитый земледелец». Он, этот помещик, уподобил крестьян своих «орудиям, ни воли, ни побуждения не имеющим». Он отнял у них пашни и сенные покосы и заставил их, жен и детей их во все дни года работать на себя, выдавая на пропитание определенное количество хлеба — так называемую «месячину». «Неудивительно, что земледелие в деревне г. Некто было в цветущем состоянии…»

«Богатство сего ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания…»

Нужно уничтожить «общественных злодеев», подобных этому помещику.

«Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство…»

В этих словах с наибольшей силой выражено сочувствие Пугачевскому восстанию и звучит призыв к дальнейшей борьбе крестьян с помещиками.

В дороге путешественник продолжает читать «Проект в будущем». В руках его — «начертание положения о уничтожении придворных чинов».

«Многие государи возомнили, что они суть боги, и вся, его же коснутся, блаженно сотворят и пресветло… В такой дремоте величания власти возмечтали цари, что рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности…»

В Торжке он встретился с человеком, намеревавшимся открыть в этом городе вольную типографию и мечтавшим не только о свободе книгопечатания, но и о свободе в цензуре.

«Цензура, — рассуждал он, — сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного… Недоросль всегда будет Митрофанушка, без дядьки не ступит, без опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной цензуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее…»

По словам Гердера[99], «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованный, сеченный батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда…»

Здесь путешествие перебивается отступлением. «Краткое повествование о происхождении цензуры» рисует мрачную картину угнетения свободной человеческой мысли с времен седой древности. Вот более близкие примеры; Фридрих II, король прусский, приставил двух цензоров к собранию собственных указов.

«О властвование! О всесилие!.. Ты боишься собственного своего обвинения, боишься, чтобы язык твой тебя не посрамил, чтобы рука твоя тебя не задушила…»

В этих словах — прямой намек на Екатерину и историю с ее «Наказом», давно уже ставшим запретной книгой.

Или вот другой пример: австрийский император Иосиф II, который, декларируя свое стремление к просвещению, «предлинное издал о цензуре наставление».

Продажа крепостных.

«Чему давиться, скажем, и теперь, как прежде: он был царь. Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?..»

Скорбью и гневом исполнены страницы главы «Медное» — название почтовой станции верстах в тридцати от Торжка.

В этой главе говорится о продаже крепостных крестьян. В «Ведомостях» публикуется, что имение «отставного капитана Г. продается с публичного торга за долги. Продается дом и при нем шесть душ мужского и женского пола… Желающие могут осмотреть заблаговременно».

Вот они, эти души. Старик, лет семидесяти пяти, с отцом своего господина он был в Крымском походе, во время Франкфуртской баталии вынес раненого своего господина с поля боя. Возвратясь домой, был дядькою молодого барина, с опасностью для жизни спас его из реки; в годы его беспутной юности выкупил из тюрьмы, куда тот был посажен за долги…

Вот старуха, жена старика, — она была кормилицей матери своего молодого барина, его нянькою, «имела надзирание над домом…»

Вот кормилица молодого барина, — она и до сих пор чувствует к нему некоторую нежность. Вот девушка, лет 18, ее дочь и внучка стариков, — жертва его преступной страсти…

Все они будут проданы, может быть, попадут в разные руки.

С горем и стыдом проходит путешественник мимо этих несчастных людей…

Страница рукописи оды «Вольность».

Тверь.

В страшный мир рабства и насилия, нужды и горя врываются гремящие, как звуки набата, яростные строки оды «Вольность»:

О! дар небес благословенный,Источник всех великих дел;О! вольность, вольность, дар бесценный!Позволь, чтоб раб тебя воспел.Исполни сердце твоим жаром,В нем сильных мышц твоих ударомВо свет рабства тьму претвори,Да Брут и Телль еще проснутся,Седяй во власти, да смятутсяОт гласа твоего цари!..

Эти стихи путешественник будто бы услышал из уст «неизвестного стихотворца», с которым, за обедом в Твери, разговорился о российской поэзии.

«За одно название отказали мне издание сих стихов, — сказал поэт. — Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано; «вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственно, о вольности у нас говорить вместно…»