Терпень-трава - Владислав Вишневский

Юридический казус, чиновничий произвол, – злость и разобщённость народа…

Что это? Как всё это можно назвать? Кто скажет? Тем более, даст ответ, не поджигая при этом фитиль… При умелой организации так всё может в стране полыхнуть… Что особенно и страшно. Народ – голый и ободранный, армия – униженная и голодная, упавшие предприятия, оборванные связи, границы, таможни между бывшими братскими республиками… Погибшее сельское хозяйство… промышленность, наука, оборонный комплекс, космические достижения… Политическое доверие и связи, межличностные, всё ушло, всё упало.

Борьба народа со своим внутренним врагом всегда опасна, как для него самого, так и для руководителей государства. А если ещё в числе косвенных врагов выступает и само правительство… состоящее из бывших врагов перестроечного движения, тогда как? Вообще странным кажется покорность народа и его безмерное, внешнее, терпение. Крепко ещё действует видимо в русском человеке так старательно и долгим временем привитая советским государством, его политическим аппаратом и репрессивными органами, где терапевтическим, где хирургическим путём, привычка отдавать последнее с себя «братьям» своим, соседям, самим терпеть лишения, думать о себе в последнюю очередь…

Виновно в этом конечно же правительство, только оно.

Глядя на своих земляков, я хорошо вижу это. Мои земляки свято верили, да и сейчас тоже, что правительство у них народное, что оно, конечно же, думает о них, знает, помнит, и заботится. Добрый и бесхитростный народ россияне, всегда прощал правительству плохую заботу о себе, полагая, значит, обернулось оно сейчас к тем, кому ещё хуже… Никак не желая поверить в плохое… Боясь обмануться в своих ожиданиях. И разве можно винить селян в том, что за столько «славных лет советской власти» они не смогли стать хозяевами своей жизни? Конечно, нет. При советской власти это было просто исключено, было невозможно. Теперь, после перестройки, тоже. Даже хуже ещё стало. Кто из них и дожил до пенсионных и прочих лет по какой может нетрудоспособности, сейчас вообще, как говорят, за чертой бедности находятся… Не встать с колен. Бичуют во всех смыслах слова. И накоплений всяческих лишились, и государственной поддержки, и общество их покинуло, и Бог их, кажется, оставил…

Но ведь не все они виноваты, и нельзя их винить в том, что не получили они сильного образования в жизни, – не гнались потому что за этим. Считали, что главное в жизни, это земля, какое-никакое хозяйство, семья, честность и вера слову… Так и жили, перемогая трудности… А вот остались ни с чем.

И чтобы понять всё это, увидеть, прочувствовать, – достаточно посмотреть на руки и лица сельских стариков, заглянуть им в глаза.

А правительство – государство – не посчиталось с ними, с народом, не заглянуло в глаза… Поступило бесчувственно и бесстыдно… Так глупый, бессердечный хозяин посреди зимы выбрасывает из квартиры щенка, либо другую какую живность… Хозяин ли он после этого?!

И что коммунисты, секретари бывшие, инструкторы и прочие всё это в стране создали, привели к этому… Как я мог всё это, в двух словах, взять и передать… Такие слова, конечно, есть, но при детях и женщинах их не произносят…Не к лицу…

– За страну говорить не буду… – пряча взгляд, ответил. – Не хочу. А за нас, за село, скажу: мы дальше будем идти. – И пояснил. – Пока там бьются, как они говорят, за на народ, за нас с вами, мы о себе сами думать будем. Сами.

– Правильно, Палыч, – обрадовано заметил Семёныч, и махнул рукой. – Пошли они, действительно, все, захребетники, корове в…

Он не договорил, его остановили. Громко шикая, призывая достойно вести себя, одёрнули:

– А ну-ка, пожалуйста, без матов тут… Ишь ты, матершинник… неистребимый. Забылся, где находишься!..

– Правильно, не в свинарнике…

– А и там нечего…

– Так я же корове в трещину хотел их послать, не на хутор, не в прямом же смысле… – начал было оправдываться Семёныч, даже надул губы, вроде обиделся. – Ну извиняюсь тогда уж, если… Оговорился. Бывает. Извиняюсь.

– Ладно, – махнула на него сухонькой рукой баба-Люда Феклистова. – Молчи тогда. – И повернувшись ухом к председателю громко спросила. – И чего теперь, Евгений Палыч, нам надо делать?

– Теперь… – раздумывая ещё, переспросил я. – Думаю, нам нужно срочно сменить юридический статус, чтоб налоговые и прочие органы не присосались к нашему новому делу… He-то с завтрашнего дня начнут нас облагать…

– Правильно.

– А вот, хрена им. – Забывшись видимо, вновь вспыхнул Семёныч.

– Семёныч! – сурово одёрнула Валентина Ивановна. – Ты у меня точно сейчас вылетишь из-за стола.

– За что, люди? Что я опять не так сказал? Я не понимаю, Валентина… Ивановна! – заикаясь, подскочил Семёныч. – Ты не в президиуме сейчас. Хватит рот мне затыкать. Я по делу высказываюсь. У нас свобода слова или нет? Демократия али как? Палыч?

– Ты за Палыча и демократию свою не прячься, – ответно возмутилась Валентина Ивановна. – Тебе сказали плохими словами не выражаться, ты продолжаешь. Так вот, предупреждаю, ещё что-нибудь подобное скажешь, мы тебе объявим обструкцию…

– Чего вы мне объявите? – насторожился Семёныч.

– Обструкцию! – Повторила Валентина Ивановна.

– Это ещё что такое, Палыч! – закрутился Семёныч, оглядывая застолье. – Она меня оскорбляет, да! Что это за обстругивание такое! Я вам что, еврей, да! Мусульманин, да! Нет! Я русский. И ничего обстругивать на себе не позволю. Понятно, нет!

Я рассмеялся. Один только Семёныч, кажется, не понимал.

– Она не обрезание имела в виду, – пояснил я. – А обструкцию: наказание молчанием. Не будут люди с тобой разговаривать.

– Как это не разговаривать!

– Молча. Будто и нет тебя.

– Как же меня нет. Я же вот он, здесь! – Семёныч для верности даже обхлопал себя, развёл руками, мол, как это.

– А это неважно. Будешь язык распускать, будем тебя игнорировать.

– Так это что получается, граждане, ни водки тебе, русскому человеку не выпить, ни крепким словцом не утереться, ни, понимаешь, к соседке под юбку не заглянуть… Того гляди, и курить бросить заставят… Это что же такое? Как в том советском анекдоте про любовь к коммунистической партии. Если ничего нельзя, на х… то есть, я хотел сказать, – поправился Семёныч, – за каким такая жизнь человеку тогда нужна, если ничего нельзя. Конец света получается?

– Нет, это начало нормальной жизни.

– Перестройка.

– А! Так вот она, значит, какая эта перестройка, да? Такая да, такая? – Вроде обрадовался Семёныч.

– Да. Такая. Всё в людях хорошо должно быть, и окружающим чтоб приятно. – Парировала Валентина Ивановна.

Их спор прервала Дарья Глебовна.

– Валентина, ну вы дадите нам – со своим Семёнычем, о деле наконец поговорить или нет? Дома не наговорились.

– Так я ж о деле…

– Всё, Валентина, – строго потребовала Глебовна. – Пусть теперь Евгений Палыч говорит. Говори, председатель.

– Второе, – в установившейся тишине, продолжил я. – Василий Кузьмич, тебе задание: отремонтировать старую школу. Срочно.

– Школу! – в голос ахнули земляки, совсем уж не ожидали такого.

– Да. Венцы, завалинку, окна, двери, печку, крышу… До осени тебе время. Хватит?

– До осени хватит, я думаю, – отозвался Митронов и переспросил. – А что, правда что ли, про школу, Палыч, не шутка? У нас же и учить некому…

– Была бы школа, учителей найдём, – спокойно ответил я, и продолжил. – И пару пустующих домов с банями, на выбор, до осени поднять, всё восстановить. Для учителей. С семьями, я думаю, приедут. – И повернулся к Звягинцеву. – Тебе, Матвей Васильевич: заготовить дрова для школы, для учителей, за одно и для села. Добротных чтоб, сухих. Всем. Бухгалтерия рассчитает, затраты постепенно потом погашать будем. Всё как положено сделай: заявку, порубочный билет, и всё прочее. Напилить, привезти, наколоть… Ребятня в поленницы сложат… Задание им такое организовать – с расценками, с объёмами, с оплатой… Всё оформить. Как взрослым… Валентина Ивановна и бригады оформит.

– Есть, командир. Будет сделано.

– Запросто сделаем, если не шутка. Руки ведь до-дела чешутся, ити его в корень… Не забыли ещё.

– Палыч, дорогой ты наш! Вот голова!! Неужели это возможно! – Вскакивая, воскликнула Дарья Глебовна. – Это бы здорово! Вот это бы да! Учителей… К нам! У нас!.. – схватилась за свою гармошку.

...Пошла плясать – ноги рвутся…

Насильно удерживая гармошку и Глебовну, их с трудом остановили.

– Умолкни, Глебовна, с плясками… Подожди! Кажись, не всё ещё…

– Какое счастье, что дети снова в школу пойдут!.. – Не унималась Глебовна. – Так ведь и наши кровиночки возвращаться начнут… А там, гляди, и детсад потребуется…

– А как же без детсада, это уж в следующую очередь… Так, председатель?

– А они поедут к нам, учителя-то? У нас же здесь село ведь, деревня…