Зимняя сказка - Марк Хелприн

– Откуда я знаю, может быть, вы движимы вовсе не любовью, а честолюбием или, скажем, любопытством. Помимо прочего вас могут интересовать и деньги.

Эти слова нисколько не смутили Питера Лейка.

– Я – сирота, а у сирот, как известно, особого честолюбия нет. Нет родителей, нет и тщеславия. Я поэтому этим не страдаю. Что до любопытства, то я, пожалуй, уже и так видел больше, чем следует. И вообще, при чем здесь любопытство?

– Может быть, и деньги здесь ни при чем?

– О деньгах я, конечно, думал. Они никого не оставляют равнодушными. – Питер Лейк усмехнулся. – Чего только мне в голову не приходило: стать вашей правой рукой, научиться вести себя так, как ведут себя все богатые и влиятельные люди, каждый день менять костюм и белье. Стать сенатором или даже президентом. Беверли не умрет. Статья о нас будет занимать большую часть того тома энциклопедии, в котором будут собраны слова на букву «л». По всей стране мне будут ставить памятники из белого мрамора. В конце концов я окажусь в космосе. Сначала мы с Беверли заберемся на Луну, а потом улетим к звездам. Всего несколько часов такой жизни рядом с королями – и мне уже попросту некуда будет пойти, верно? Нет уж, я бы предпочел остаться никому не известным и совершенно свободным Питером Лейком. Да-да, господин Пени, всего этого могут хотеть только безмозглые болваны. Мои слова могут показаться вам странными, да и для меня самого они звучат достаточно непривычно, но я хотел бы нести ответственность за вашу дочь. Эта ответственность была бы для меня высшей наградой. Я хочу давать, а не брать, понимаете? И я действительно люблю Беверли.

– Простите, как я должен к вам обращаться?

– Обычно все обращаются ко мне по имени и фамилии.

– Вы понимаете, Питер Лейк, что деньги, вернее, сам факт их наличия, могут негативно повлиять на эти чувства?

– Да, сэр. Я и сам это ощущаю.

– Тогда ответьте мне на вопрос, каким образом вы могли бы оградить себя от их тлетворного влияния?

– Я могу ответить на этот вопрос. У меня нет образования, но я не такой дурак, как вы, наверное, думаете. После того… как Беверли умрет, вернее, если это произойдет, я тут же исчезну. Мне все это не нужно.

Он провел рукой, указывая на убранство залы, но имел в виду весь этот мир.

– И вы полагаете, что я позволю вам исчезнуть? Ведь вы именно тот человек, в которого влюблена моя дочь. Это известно мне доподлинно. Она сама сказала мне об этом.

– Вы не сможете этому помешать.

– Мало того. Я было решил содержать вас, сделать вас членом нашей семьи, то есть одним из нас… Но теперь я думаю иначе. Вы меня понимаете?

– Разумеется. Я прекрасно вас понимаю. Господин Пени, помимо прочего, мне, по всей очевидности, не суждено иметь семью в том смысле, который вы вкладываете в это понятие. Я рожден защищать других, сам же в защите не нуждаюсь.

– Стало быть, мы договорились. Но вам придется оставить воровской промысел и вернуться к своей профессии механика.

Питер Лейк согласно кивнул.

– Я хотел бы попросить вас об одной-единственной вещи. Ваша помощь понадобится мне только в этом.

– О чем именно речь?

– О ребенке. Много лет назад я столкнулся с этим ребенком в подъезде одного дома, но его лицо до сих пор…

В этот миг в залу ввалились нагруженные блюдами и бутылками и раскрасневшиеся от жара духовки повара с кухни. Прежде чем они сели за стол, Беверли отправила их мыть руки, но вовсе не потому, что они были грязными. Просто ей хотелось обнять отца и поблагодарить его за то, что он согласился принять Питера Лейка (она подслушивала их разговор из-за двери).

После обеда Айзек Пени и Питер Лейк отправились в маленький кабинет и, сев перед камином, молча уставились на полыхавшее в нем пламя. В камине горело с полдюжины поленьев, объятых красноватыми огненными сполохами, которые постепенно меняли свой цвет, пока торцы их не обратились в подобие шести солнц, пылающих в кирпичном мраке, от которых веяло чем-то холодным и страшным. И Айзек Пенн, и Питер Лейк походили сейчас на оленей, окруженных со всех сторон пылающими деревьями и вглядывающихся ввысь, туда, где ярились причудливые языки пламени.

– Врачи сказали мне, – сказал Айзек Пенн таким голосом, словно говорил сам с собой, – что она может умереть через несколько месяцев. С той поры прошел почти год… – Он посмотрел на подсвеченное светом луны, покрытое морозными узорами окно и прислушался к грозному, словно марсианская буря, ветру, гулявшему этой ночью над озером Кохирайс – Не представляю, как она может спать на таком холоде. Предполагалось, что зимой она будет спать дома. Но она, конечно же, отказалась. Я даже думать об этом не могу. Такой холод может в два счета убить крепкого здорового мужчину, она же проводит на нем по двенадцать часов и как ни в чем не бывало приходит на завтрак. Ей нипочем этот ветер и снег. Вначале я просил ее ночевать в такое время дома, но потом я понял, что это дает ей силы.

– Как так?

– Я и сам не знаю.

– Да… – задумчиво протянул Питер Лейк, вспомнив о том что он находится в теплом уютном доме, окруженном со всех сторон бескрайним мятущимся океаном льда и снега, похожим на дикую армаду, не встречающую никакого сопротивления. – А как же остальные?

– Вы о ком?

– О тысячах и о сотнях тысяч таких, как Беверли.

– Все мы таковы. Она облечена плотью, только и всего.

– Но ведь это нечестно!

– Пожалуйста, выражайтесь яснее.

– Несчастные люди не должны страдать так, как они страдают сейчас. Ведь миллионы людей умирают еще в молодости!

– Обездоленные? Вы говорите обо всех несчастных? Думаю, вы говорите о жителях Нью-Йорка, потому что там несчастны даже богачи. Но разве Беверли несчастна? Нет. Так о чем же вы говорите?

– Разница все-таки есть. Люди, о которых я говорю, – дети, их матери и их отцы – живут и умирают, словно звери. У них не может быть специальных спальных балконов, пуховых одеял и собольих мехов, мраморных плавательных бассейнов, докторов из Гарварда и Джонса Хопкинса, подносов с жарким, горячих напитков в серебряных термосах и счастливых семей. Я рад тому, что у Беверли все это есть, но этим-то она и отличается от других! На том обездоленном ребенке, которого я увидел в подъезде, не было ни обуви, ни шапки. Он был одет в какое-то тряпье, и он был никому не нужен, вы понимаете? Он никогда не видел пуховых перин и мог умереть в любую минуту! Он стоял там единственно потому, что ему некуда было лечь!

– Все это мне прекрасно известно, – вздохнул Айзек Пенн. – Я видел подобные вещи куда чаще, чем вы. Вы забываете о том, что я очень долго – дольше, чем вы прожили на этом свете, – был нищим. У меня были родители, братья и сестры, и все они умерли молодыми. Я все это знаю. Неужели вы считаете меня законченным глупцом? В нашей газете мы привлекаем внимание публики к различным проявлениям несправедливости и предлагаем свои варианты решения проблем. Мир действительно полон страданий. Но вы, вы, похоже, не понимаете того, что эти люди, права которых вы так горячо отстаиваете, вознаграждаются за свои страдания чем-то иным.