Введение в историческую уралистику - Владимир Напольских

Ниже я в основном опираюсь на работы упомянутых здесь исследователей, хотя следует отметить, что время от времени разными авторами высказываются и иные точки зрения относительно локализации уральской и финно-угорской прародины (см., например, [László 1961; Мейнандер 1982; Nunez 1987; Makkay 1990; Sammalahti 1995]), как правило имеющие весьма слабое обоснование (чаще всего — чисто умозрительное или одностороннее, с особым акцентом на данные археологии, при этом археологический кругозор сочинителей этих гипотез, за исключением Дь. Ласло и К. Ф. Мейнандера, ограничен пределами Фенноскандии. Показательно, что К. Ф. Мейнанадер вынужден был в значительной мере пересмотреть свою точку зрения уже после минимального знакомства с восточноевропейскими археологическими материалами [Meinander 1984]. См. вполне достаточную и трезвую критику схем М. Нуньеса, например, в [Welinder 1989:88]; см. также ниже в V разделе о проблеме внешних связей уральского и индоевропейского праязыков и примечание 20). Вследствие этого не представляется целесообразным заниматься здесь их подробной критикой: достаточно сказать, что любая из этих гипотез оказывается абсолютно неспособной как-либо объяснить генезис самодийцев, обских угров (да и, в общем-то, пермян) и факт генетического родства финно-угорских и самодийских языков — этот вопрос чаще всего просто игнорируется их авторами; подобное было простительно для работ конца прошлого и начала нашего века (см. выше), но едва ли такой подход может рассматриваться всерьёз сегодня.

При определении прауральского экологического ареала с помощью метода лингвистической палеонтологии существенное значение имеют следующие реконструируемые для уральского праязыка названия деревьев:

— ПУ *kōse «ель, Picea» — дериваты корня представлены практически во всех уральских языках (удм. ki̮z «ель») [UEW:222], о древности корня свидетельствуют параллели в тунгусо-маньчжурских языках: ПТМ *kʼasi‑ «ель», которое можно считать уральским (раннепрасамодийским) заимствованием; в монгольских: мо. χusi «кедр», возможно — того же происхождения, и в тюркских: ПТю *kaδy «ель», являющееся, очевидно, заимствованием из прасамодийского [UEW:222; Хелимский 1983:8—9; Collinder 1965:142]. Ареал распространения ели в атлантикуме, как и в историческое время, был весьма широк, однако следует отметить, что в бореале (середина VIII—VII тыс. до н. э.) и в начале атлантикума отмечается значительное угнетение и даже исчезновение ели на территории центра европейской России (южная граница распространения в VIII — начале VI тыс. до н. э., по М. И. Нейштадту — линия, идущая от истоков Волги по водоразделу бассейнов Волги и Северной Двины [Нейштадт 1957:230—231]); на пыльцевых диаграммах болот Восточной Прибалтики и центра европейской России ель начинает играть заметную роль только во второй половине атлантикума — то есть, в период когда уральская праязыковая общность уже перестала существовать, в то время, как на Урале и в Западной Сибири пыльца ели присутствует в большом количестве и в отложениях раннего атлантикума [Хотинский 1977]. См. также ниже и рис. 7.

— ПУ *ńulkɜ «пихта, Abies» — дериваты имеются в марийском, пермских (удм. ńi̮l-pu), обско-угорских, селькупском, камасинском языках. О значимости пихты как одного из основных деревьев, издревле известных уральцам, свидетельствует, возможно, удм. ńules «лес», образованное от этого же уральского корня [UEW:327]; на древность корня указывает юкагирская параллель: юкаг. (Кол.) nolut «вид дерева» [Николаева 1988b:84]. По данным М. И. Нейштадта, вплоть до начала VI тыс. до н. э. сибирская пихта полностью отсутствовала западнее Урала, её постепенное продвижение в Европу началось лишь с VI тыс. до н. э., одновременно с максимальным расцветом её на Урале и в Западной Сибири; при этом в Восточной Европе ареал сибирской пихты достиг максимума (примерно до 42° вост. долг. на западе), по-видимому, лишь в позднейшее время; для эпохи же уральской и финно-угорской прародины вряд ли можно говорить о её распространении западнее верховьев Камы и Печоры [Нейштадт 1957:222—223].

— ПУ *se̮ksɜ «кедр» (точнее — «сибирская кедровая сосна, Pinus cembra Sibirica» — дериваты сохранились в пермских (удм. susi̮ «можжевельник», с переносом значения, в коми sos — «кедр»), обско-угорских, самодийских языках. На древность слова в уральской среде и исконное значение «кедр» указывают сдвиг значения в удмуртском (на территории проживания удмуртов встречаются лишь искусственные посадки кедра) и то обстоятельство, что это слово было, по-видимому, дважды заимствовано в тунгусо-маньчжурские языки (сибирская кедровая сосна неизвестна в Восточной Сибири, где в самом общем плане следует искать прародину тунгусо-маньчжурских народов): из раннего прасамодийского языка ПТМ *suktu «кедр» и из прасамодийского или праугорского — ПТМ *takti «тж», а также — в тюркские: ПТю *tyt «лиственница» [UEW:445; Хелимский 1983:8—9]. На протяжении всего атлантического периода кедр практически отсутствовал не только на северо-востоке Восточной Европы (за исключением незначительных следов пыльцы в верховьях Печоры), но и на Урале: основной областью его распространения была Западная Сибирь (включая бассейн Енисея и Алтай), а реально проникновение его на Урал и в Предуралье следует относить — самое раннее — к середине суббореала [Нейштадт 1957:251—252] (см. также пыльцевые диаграммы в [Хотинский 1977:68—87]). Находки неолитических (?) изделий из сибирского кедра на территории Финляндии [Europeus 1929] могут свидетельствовать лишь о контактах между сибирскими и скандинавскими племенами в неолите (впрочем, такая датировка не гарантирована), но никак не о широком распространении кедра в Восточной Европе.

Данный комплекс слов однозначно свидетельствует о проживании носителей уральского и финно-угорского праязыков в зоне темнохвойной тайги западносибирского типа. Следует при этом заметить, что в реконструируемом прауральском словаре практически нет слов, обозначающих понятия, которые были бы совершенно нехарактерны для этой природной зоны.

На относительно северную локализацию прауральского экологического ареала в пределах зоны темнохвойной тайги указывает наличие в прауральском словаре ряда терминов для обозначения северного оленя:

— ПУ / ПФУ *kunta «(дикий) северный олень» — саамско-мансийско(‑самодийское?) соответствие, имеющее параллели в монгольских (монг. qanda-γai «лось») и тунгусских языках (эвк. kandaga «лось», эвен. kanda «домашний северный олень чукотской или корякской породы») [UEW:206—207; Collinder 1965:146];

— ПУ *poča «северный олень» / «телёнок северного оленя» — саамско-марийско — удмуртско (pužej «олень») — обско-угорская параллель с нетривиальными соответствиями в финском и камасинском языках. С данным корнем сопоставимы юкаг. (Кол.) pieǯe «лось» и ПТМ *bučen «косуля» [UEW:387—388];

— ПУ / ПФУ *śarta «олень, (молодой) северный олень» — дериваты имеются в мордовских, марийском, обско-угорских, весьма сомнительные параллели — в ненецком и селькупском языках. Опять-таки примечательны тюркские (шор. sartak «олень» и др. [Räsänen 1969:405]) и монгольские (хотя и гораздо более сомнительные как в фонетическом, так и в семантическом плане: ср. монг. sarlaγ «як») параллели [UEW:464];

— ПУ *tewä «лось или олень» — прибалтийско-финско — самодийская параллель, корень реконструируется не без проблем [UEW:522—523], однако ПСам *teə̑ / *ceə̑ «(домашний) северный олень» реконструируется абсолютно надёжно [Janhunen 1977:155]. Если в ПСам всё-таки *teə̑, на что указывает и прибалтийско-финская параллель, то не следует отбрасывать старое сопоставление этого корня со словами тюркских и монгольских языков: ПТю *täbä, мо. temegen «верблюд» [Collinder 1965:148; Räsänen 1969:468]. Возможно, это древнее слово для обозначения копытного животного вообще. Не исключено, что к этому же корню имеет отношение и юкаг. (Кол.) tolow, (Т.) talawŋ «дикий олень».

Показательно также наличие в прауральском словаре названия для специфически северной (средне-севернотаёжной и тундровой) ягоды:

— ПУ *mura «морошка, Rubus chamaemorus» с сохранившимися рефлексами корня в прибалтийско-финских, коми, обско-угорских и северносамодийских языках. Любопытно наличие параллели в индоевропейских языках: др.-гр. μορον «ежевика», арм. mor «тж» [UEW:287; Collinder 1965:120]. Возможно, данные слова восходят к древнему ностратическому или миграционному евразийскому корню, но для нас важно, что для прауральского надёжно реконструируется значение «морошка». Возможно, из самодийских языков (праязыка?) заимствовано эвк. moroŋo «морошка» [UEW:287].