Пашкины колокола - Арсений Рутько

- Так точно, господин комендант!

- Марш!

Мамка чуть не плакала от радости, а Пашка, молчавший все время, высунулся из-за ее спины.

- А я, господин тюремный генерал?

- Ты-то чего здесь, шкет?! - удивился усатый, впервые заметив Пашку. - Ты откуда взялся?!

- Андреева Андрея брат, господин тюремный генерал! Я тоже могу...

- Чего можешь?!

- Насчет уговора, чтобы голодать перестали. Про Анютку ему скажу, про невесту. Дескать, истомилась, извелась вся...

Секунд пять тюремщик с пристальным вниманием разглядывал Пашку, но ответить не успел: на столе задребезжал телефон. Сморщившись, словно от зубной боли, начальник повернулся, снял трубку.

- Да. Комендант тюрьмы Галкин у телефона. - И сразу вытянулся перед столом. - Я, господин полковник! Слушаю-с!.. Так... так... Всех? Ага! В Озерковский госпиталь в Замоскворечье - триста шестьдесят? Остальных в Савеловский? Да, много слабых, лежат в лежку... Четверо уже того... отголодались. Точно-с. Так... так... Санитарные повозки? Вечером?.. Все будет готово к назначенному часу, господин начальник военного округа!

Осторожно положив телефонную трубку, размашисто перекрестился и с повеселевшим лицом повернулся к подчиненным:

- Слава богу! Приказ полковника Рябцева: двинцев развезти по госпиталям. Вечером, чтобы без шума. Ух ты, гора с плеч!

Снова, но уже другими глазами посмотрел на Пашку и его мамку, ожидавших у двери.

- Никаких вам свиданий! Слышали? Забирают смутьянов из-под моей власти! Они мне даже уголовных на голодовку подбили, негодяи! Вон! Воо-о-он! Сударев! Выдворить немедленно, чтобы духу их здесь не было!

Через минуту мать и Пашка, бесцеремонно вытолканные, оказались на улице, где по-прежнему шумела и волновалась толпа. Андреевых сразу окружили, закидали вопросами.

- Ну, чего там, миленькая?

- Не взяли передачку, ироды?

- Ведь, сказывают, помирают которые!

У матери едва хватило сил выговорить сквозь слезы:

- По больницам их, бабоньки, по госпиталям всех. Выходит, лечить велено...

Да, тем же вечером голодавших двинцев увезли из Бутырок в госпитали - многие действительно были на пороге смерти. По счастливой случайности Андрея и его однополчан переправили в Озерковский госпиталь, в Замоскворечье.

Это был самый незабываемый для Пашки день. Радовало счастье мамки, ее светящееся лицо, сияющие глаза. Она без конца улыбалась, оглядываясь на сынишку.

- Вот и дожили до праздника, золотце мое!

Дверь после ужина не запирали. Мать поверила, что Андрей нынче же заявится домой, и заранее готовила праздничный стол. Напекла любимых Андреем пирожков с капустой, собрала на стол то, что носила днем в тюрьму, и все, что нашлось в доме. То и дело доливала и подогревала выкипавший самовар, прислушивалась к любому шуму на улице, к шелесту шагов за высокими окошками.

Сохраняя внешнее спокойствие, Андреич сидел у стола, и лишь быстро опустевший кисет выдавал волнение старого кузнеца. А Пашка, тот и не старался ничего скрывать, вскакивал и бросался к двери, когда дребезжали на улице колеса, звучали голоса.

Заглядывали соседи: весть о перевозке двинцев из Бутырок Пашкина дружина за час разнесла по всему Замоскворечью. Забежал Пашка и в "красную", поэтому и Люсик с Алешей сидели вечером за нетронутым праздничным столом в андреевском жилье. Они пришли, когда стемнело, остановились на пороге.

- Не помешаем вашей радости, майрик? - спросила Люсик.

- Да что ты, Люсенька, миленькая?! Кому и прибавить радости к такой встрече, если не тебе?!

Разговаривали мало. Сидели. Ждали.

Только Пашка каждые пять минут выпрыгивал на улицу, топтался под фонарем, вглядываясь в тьму хмурого сентябрьского вечера. И Анютка, работавшая в дневную смену и помогавшая мамке готовить стол, тоже выскакивала следом за Пашкой, бросалась навстречу каждой замаячившей вдали тени.

Пришел Егор Козликов, сменившийся с поста у вокзальных путей, явился Гордей Дунаев. Сидели и дымили вперегонки с Андреичем.

- А вдруг их и там, в госпиталях, стеречь, как арестантов, станут? Их же дезертирами считают! - сказал Козликов, поглядывая на стрелки ходиков.

- Да что вы, Егор Савельич! - горячо возразила мать. - Сердце-то у меня чует, его не обманешь!

Но все же на Серпуховской каланче часы пробили десять, прежде чем с улицы донесся счастливый вопль Пашки и задыхающийся голос Анютки:

- Андрюшенька-а-а!

Сидевшие за столом встали, будто по команде, повернулись к двери. Андреич поддерживал под локоть свою "хозяйку", ласково приговаривая:

- Да уйми ты сердце, милая! Ишь словно молотком бьет!

Сильно ударив скобой о стену, распахнулась дверь, в нее с трудом протиснулся Андрей. С трудом потому, что с одной стороны, обхватив его за шею руками, висела Анютка, а с другого бока к брату прижался Пашка. И мать не удержалась на ногах, бессильно опустилась на подставленную Андреичем табуретку.

- Сынонька... первенький мой!

Мягко, но решительно отстранив Анютку и Пашку, Андрей подошел к столу, обнял мать.

- Вот и я, мам! Говорил, обязательно вернусь! А ты сомневалась.

За год Андрей стал как бы выше ростом, шире в плечах и похудел так, что на лице прежде всего привлекали внимание ярко-синие глаза да литые, выпяченные вперед скулы. Он поцеловал сначала худенькую руку матери, потом губы, щеки, а она так и припала всем телом к сыну - никакой силе не оторвать. Ситцевый платочек сбился с седеющих волос, и Андрей ласково гладил прижавшуюся к его груди голову.

- Ну, мам! Успокойся! Дай мне с батей поздороваться! Ишь обижается, усами шевелит!

Пришел Андрей не один. Впереди столпившихся у двери соседей Пашка разглядел незнакомого солдата в шинели без погон, в фуражке со следами сорванной кокарды.

Обнимая отца и мать, Андрей оглянулся на дверь.

- Вот, мамаша и батя, прошу любить и жаловать моего фронтового побратима Женю Сапунова. Если полностью: член полкового партийного комитета, бывший унтер 303-го Сененского полка Евгений Николаич Сапунов! Прошу приветить, как родного сына, потому что нет у него в Москве, кроме меня, другой родни. Жена и детишки тоскуют по нем где-то в Калужской губернии. Проходи, дружище, тут все свои!

Снимая на ходу фуражку, стройный и такой же худющий, как Андрей, Сапунов прошел на середину комнаты и поклонился сначала старикам Андреевым, потом остальным. Андрей тем временем ласково и бережно жал тоненькие руки Люсик, обнимал Столярова, хлопал по плечам Козликова, Дунаева и других.

- Стало быть, все живы! - приговаривал он, стараясь подчеркнутой веселостью скрыть волнение встречи, о которой столько мечталось в окопах, в топи пинских болот, в лесной чащобе на Буковине...

Через десять минут жилье Андреевых оказалось битком набито. Кому не досталось места за столом, расселись за раздвинутой занавеской, на корточках вдоль стен, стояли у двери. "Народу-то собралось, сынонька, словно на праздник самый великий!" - скажет утром на другой день Пашкина мамка.

Андрея и Сапунова усадили во главу стола, между стариками. Пашка, пристроившийся напротив, рядом с Люсик, не сводил с брата взгляда, лишь изредка мельком посматривая на других: все ли рады, как он?

Говорили прежде всего о войне.

Больше рассказывал Андрей, в его голосе звучала какая-то новая, незнакомая раньше Пашке сила.

Он слушал, разинув рот, и удивлялся: как не замечал прежде, что глаза у брата такие красивые! Но Анютка-то, должно, углядела с первой встречи - вон как льнет! Пристроилась позади, ухватила за плечо, будто кричит неслышно: "Мой! Никому не отдам!" Мамка, та просто светится сияет. И батя дымит махрой без конца, довольно оглаживает шрамистой рукой бороду: все ладно, все добрым чередом!

- Одно то, - убежденно говорил Андрей, - что нас, почти тысячу так называемых "политиков", временные выпустили из Бутырок без суда, показывает их слабость, бессилие! В "Окопной правде" не раз писано, что русский солдат голосует за мир ногами. То есть втыкает винтовку штыком в землю и бежит с фронта, из окопов, где иные мерзли, голодали и кормили вшей целых три года. Не из трусости бежит, нет! В чем, в чем, а в трусости русского не попрекнешь! Просто краешек правды ему просветился впереди... Царя нет, Советы...

Отставив пустую чашку, вступил в разговор Андреич:

- Тут, видишь, сынок, в чем сложность! Оттуда, с фронта, вам не все видно, как оно тут идет на самом-то деле. Ну, правильно, выбрали мы от всей трудовой Москвы свой рабочий Совет. От каждых пятисот кузнецов и прочих там кочегаров одного в этот Совет послали. Сидим мы там, шумим, а толку что? Чуешь, сын?

- Слушаю, батя!

- Я к чему веду? - продолжал Андреич. - Ну, собираемся мы в Московском Совете. А временные, гласные думские на все наши жалобы да требования плюют, как и до того плевали. Власть вся в их руках осталась. Даже восьмичасовой день никак выбить не можем! Как при Николашке Кровавом на богачей да на проклятую войну батрачили, так и теперь батрачим! Это дело? А ведь рабочему человеку без трудовой копейки не прожить, детей не прокормить. Да? Хочешь не хочешь, а заревет утром гудок, так и топочи к горну. Выхода простому человеку из тупика и не видно. Вот какая думка у нас сердце грызет, Андрей!