Экзотики - Евгений Салиас

„Фингеръ сдержалъ слово, тайна не была обнаружена, но дѣло было затушено и прекращено, якобы по недостаточности уликъ. Я былъ уволенъ изъ дома Фингеровъ, а черезъ два мѣсяца послѣ меня былъ уволенъ и братъ… Мы уѣхали въ Англію, чтобы быть около матери, но вскорѣ я бѣжалъ отъ бѣдной женщины… Она не могла простить мнѣ мою низость, безчестность и, наконецъ, пагубное вліяніе на судьбу ея милаго, честнаго сына, пострадавшаго изъ-за меня. „Ты — мой живой позоръ! — говорила мнѣ мать постоянно. — Ты не сынъ мнѣ. Въ моемъ родѣ не было ни одного такого“…

„Вскорѣ братъ умеръ отъ несчастнаго случая на охотѣ. Моя мать съ трудомъ пережила эту потерю, и стала жить лишь памятью о сынѣ и обожаніемъ этой памяти… Могъ ли я придти и отнять у нея это послѣднее?.. Я оставался въ Парижѣ и продолжалъ работать съ клеймомъ на лбу, по счастію невидимымъ, скрытымъ по приказанію милаго и добраго старца….

«И вотъ вдругъ, среди безрадостной, безразсвѣтной жизни, я встрѣтилъ васъ… За годъ до этой встрѣчи я могъ жениться на дѣвушкѣ, соотечественницѣ, съ огромнымъ состояніемъ. Но я не любилъ ее… Я ни разу, никогда, ни къ одной женщинѣ, не почувствовалъ того, что видѣлъ въ другихъ, кругомъ, повсюду… Безумно полюбивъ васъ, Эми, я, какъ ребенокъ, не сознавалъ и не зналъ, какъ именуется то, что я чувствовалъ.

„Все, что было между нами — вы знаете… Одновременно, чуть не въ одинъ день, вы сказали мнѣ „люблю“, а невидимая, вражеская, демонская рука подняла, вырыла на свѣтъ старое, забытое дѣло, прежнее мое преступленіе, котораго я не совершилъ… Изъ любви къ вамъ, я бы пошелъ на все, не пожалѣлъ бы матери. Но братъ не могъ уже свидѣтельствовать и сознаться… Старикъ Фингеръ не могъ сказать правду и заступиться за меня. Онъ тоже былъ на томъ свѣтѣ, унеся съ собой мою тайну — и, слѣдовательно, мое спасеніе.

„Въ эти дни, Эми, потерявъ голову, я рѣшился на самое дурное дѣяніе всей моей жизни… Я обѣщалъ моимъ врагамъ уплатить свой долгъ… вашими деньгами, въ будущемъ, когда вы станете моею… Простите мнѣ это… Я зналъ, что, отдавъ мнѣ себя, вы не пожалѣете ничего, чтобы спасти меня, — не только денегъ…

«Когда вы не рѣшились стать моею, по слабости воли, и когда я погибалъ, ожидая всякій день позора и казни за чужое преступленіе, — я рѣшился кончить это жалкое существованіе… Мнѣ предстоялъ выборъ… Или ваше презрѣніе во мнѣ живому, или вашу добрую память о мнѣ, какъ о мертвецѣ. Рѣшиться на самоубійство я не могъ. Одно и единственное благо моей жизни — религія — не позволяло мнѣ это… Я ирландецъ-католикъ, ультра-христіанинъ. Идти на вѣрную смерть Христосъ дозволялъ мнѣ, но поднять свою руку на самого себя… этого даже вы, Эми, не заставили бы меня сдѣлать. А мое чувство къ вамъ было для меня второй религіей…

„И вотъ я нашелъ человѣка, способнаго стать палачомъ изъ-за чувства самосохраненія. Но не могу понять, какъ умный Загурскій не догадывался, что я, становясь подъ его выстрѣлъ, никогда бы не сталъ стрѣлять въ него, еслибы онъ промахнулся… Я бы сталъ искать по свѣту другого палача и, конечно, нашелъ бы его.

„Вотъ вся правда, Эми. Ужасная правда… Вотъ доказательство, что человѣкъ не имѣетъ права играть и жертвовать своей честью, даже и ради родной матери или родного брата. Судьба наказываетъ его за это… Я рѣшился поступить со своей честью какъ съ игрушкой, а затѣмъ встрѣтилъ васъ, а въ васъ — наказаніе… Теперь я молю объ одномъ… Истинно хорошимъ людямъ трудно, труднѣе жить на свѣтѣ. Дьяволъ ежечасно на стражѣ около нихъ, чтобы отнять ихъ у Бога, взять себѣ… А если не одолѣть совсѣмъ, то хоть потѣшиться, заставить проклинать благо, данное имъ Создателемъ… Молю васъ, Эми, не оступитесь въ жизни, не станьте несчастны. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Страстно хочу. Это — мое послѣднее желаніе, моя послѣдняя мольба Творцу міра. Мнѣ что-то говоритъ, что дьяволъ около васъ… или будетъ около васъ и погубитъ. Знайте это… Защищайтесь и завоюйте счастіе жизни.

«Если душа человѣка, ушедшая въ иные міры, иногда возвращается и витаетъ на землѣ, то моя, Эми, будетъ не возвращаться лишь, а пребывать на этой землѣ, всегда, съ вами, охраняя васъ и моля Творца о томъ, чтобы ваша чаша земного существованія не была отравлена… Но я боюсь, боюсь за васъ… Что-то говоритъ мнѣ:- До скораго свиданія!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Прошло около полугода. Было лѣто.

Главная резиденція, или излюбленное мѣсто сборища новыхъ номадовъ, кочевниковъ fin de siècle — Парижъ, — отчасти опустѣла. Первый подающій примѣръ бѣгства — экзотическій высшій кругъ давно исчезъ, и если не разъѣхался по своимъ родинамъ, за деньгами, за устройствомъ подпорокъ и заплатъ въ своихъ имущественныхъ дѣлахъ, то весело разсыпался по разнымъ красивымъ и живописнымъ мѣстечкамъ Европы, на водахъ и купаньяхъ.

И здѣсь, всюду, въ каждомъ уютномъ и благодатномъ уголкѣ, среди патріархально-простыхъ и богобоязненныхъ аборигеновъ, временно основался свой новый кружокъ экзотиковъ, смѣлый, пестрый и… сомнительный.

Да, эта новая «интернаціоналка» — своеобразное явленіе, но и знаменіе времени. Но что это? Могикане, эпигоны, — или піонеры, предтечи?.. Эта интернаціоналка, блестящая, обезпеченная, жизнерадостная, легкомысленная, не дѣлаетъ заговоровъ противъ правительствъ, не подкапывается подъ устои какого-либо государственнаго строя, и никакая въ мірѣ власть предержащая — ею не озабочена, ибо ею не смущена. Она благодушно, безсознательно, но дружно подрываетъ основы только нравственности, религіи, семьи… И особенно легкая на подъемъ въ снованіи по Европѣ, она еще болѣе легка на подъемъ въ мірѣ принциповъ, вѣрованій и традицій. И она почти не виновна, «не вѣдаетъ бо что творитъ».

— Новые калмыки? Нѣтъ! Хуже! — восклицаетъ Рудокоповъ по праву. — Калмыки кочуютъ съ своими кибитками. А эти и безъ кибитокъ!

Да. Кибитка творитъ эпигоновъ, въ ней — наслѣдіе, въ ней — все, что осталось отъ отцовъ и дѣдовъ и что хранится и охраняется свято и любовно. Но экзотикъ, «легкій на подъемъ», порѣшилъ эту тяжелую кибитку за собой не таскать.

Въ числѣ другихъ семействъ, зимующихъ въ Парижѣ и уѣзжающихъ лѣтомъ, былъ и русскій сановникъ Владиміръ Ивановичъ Дубовскій съ племянницей. Эми, вполнѣ оправившаяся послѣ нервной болѣзни, къ веснѣ была отправлена докторами на югъ и на берегъ моря.

Владиміръ Ивановичъ поселился съ племянницей въ Ниццѣ, но часто отлучался по своимъ дѣламъ въ Парижъ и, наконецъ, собрался въ Россію. За это время, вторую половину зимы и весной, Дубовскій сталъ еще дѣятельнѣе, т.-е. подвижнѣе. Онъ вдругъ близко сошелся съ человѣкомъ, котораго прежде не любилъ и даже избѣгалъ. Еще недавно звалъ онъ его по фамиліи: «Чортъ его душу знаетъ!» — данной Рудокоповымъ. Теперь же онъ постоянно съ нимъ видался и ему услуживалъ на особый ладъ, удивляясь, какими пустяками интересуется этотъ новый пріятель — Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ.

Дубовскій, по его просьбѣ, переносилъ ему всякія розсказни, болтовню въ обществѣ, сплетни, иногда нарочно знакомился съ вновь прибывающими русскими, сѣренькими, неинтересными, разузнавалъ и вывѣдывалъ всякіе пустяки и — передавалъ. Раза два или три Машоновъ за какой-то вздоръ горячо благодарилъ Дубовскаго. Однажды сановникъ не-у-дѣлъ вдругъ взялъ на себя какую-то статейку въ какой-то парижской газетѣ, о чемъ-то трактовавшей, и заявилъ, что авторъ — онъ… Въ другой разъ сановникъ собственноручно написалъ и подписалъ письмо — не зная, къ кому, — гдѣ была завѣдомая ложь… Но дѣло шло опять-таки о пустякахъ… О какихъ-то цюрихскихъ студентахъ или студенткахъ. Новыхъ пріятелей создало особое обстоятельство или, вѣрнѣе, обѣщаніе взаимопомощи. Одинъ обѣщалъ чрезъ своихъ друзей въ парламентѣ «достать» пріятелю «почетный легіонъ». А другой обѣщалъ, въ отплату, при своихъ связяхъ, достать «Владиміра». Но одинъ зналъ, что дѣлаетъ, а другой и не вѣдалъ. Дубовскій не могъ сообразить, что въ Парижѣ высшая власть была освѣдомлена, что такое monsieur de Machonoff, и равно не догадывался, что по рекомендаціи его если и можно попасть въ легіонъ, то никакъ не въ почетный… Равно не вѣдалъ Владиміръ Ивановичъ, что и на берегахъ Невы соотвѣтствующая власть давно рѣшила «Егорамъ Егоровичамъ» крупныхъ отличій не давать, но за то денежныхъ наградъ не жалѣть… Сколько влѣзетъ!..

Когда Дубовскій собрался, въ маѣ, въ Россію, на мѣсяцъ, то возникъ вопросъ, на кого оставить племянницу, подъ чьимъ покровительствомъ.

Дѣло рѣшилось просто. Ближайшій другъ, женщина, нѣжно интересовавшаяся Эми Скритицыной за все время ея болѣзни, — предложила свои услуги. Это была баронесса Юлія Герцлихъ, жившая теперь уже на очень широкую ногу, ведшая grand train, благодаря состоянію мужа.

Баронесса была въ Парижѣ, но собиралась сдѣлать кругъ по Пиринеямъ и окончить сезонъ въ Біаррицѣ. Она обрадовалась взять Эми подъ свое покровительство, а молодая дѣвушка съ своей стороны была даже счастлива. Теперь она любила баронессу за прошлое. Съ ней, болѣе чѣмъ съ кѣмъ-либо, могла она бесѣдовать о своемъ дорогомъ прошломъ. И бесѣдовать искренно, по душѣ. А для Эми теперь оставалось отъ всего только одно — вспоминать, жить воспоминаніями.